— Я кончаю провозглашением следующей незыблемой истины: общественные власти должны свято исполнять наши декреты!..

27 жерминаля по вчерашнему докладу Конвент принял большой декрет, состоявший из 24 параграфов. Этот «закон Сен-Жюста», четко учтя веяния времени, явился важным дополнением к декрету 14 фримера — «закону Робеспьера». Прежде всего он усилил и централизовал революционный террор. Отныне только Комитет общественного спасения обладал правом надзирать за органами власти и разбирать дела, касающиеся их злоупотреблений. Чтобы облегчить и ускорить судопроизводство, создавались особые «народные комиссии», обязанные рассматривать дела заключенных и составлять списки подлежащих суду Революционного трибунала. Провинциальные трибуналы, за редким исключением, упразднялись; все политические дела решались в Париже.

Вместе с тем «закон Сен-Жюста» стал первой ласточкой новой экономической политики Конвента, рассчитанной на приближение мирного времени и постепенное возрождение хозяйства страны. Право реквизиций местными властями резко ограничивалось; заключительный же, 24-й параграф гласил: «Комитет общественного спасения будет поддерживать посредством ссуд и премий работу фабрик и мануфактур, разработку приисков и осушение болот; он будет покровительствовать промышленности и поддерживать взаимное доверие между торговцами; он будет авансировать купцов-патриотов, доставляющих продукты по ценам максимума. Он гарантирует парижским купцам-импортерам неприкосновенность ввозимых ими товаров; он будет защищать свободу передвижения грузов внутри страны и не допустит никаких нарушений общественного доверия».

Закон 27 жерминаля был новой победой Сен-Жюста, завершившей борьбу жестокой и кровавой весны II года Республики. Конвент аплодировал выступлениям молодого децимвира, комитеты подчинились его авторитету, а образование Бюро общей полиции, во главе которого, естественно, оказался его создатель, обеспечивало высший государственный контроль.

Сен-Жюст завершил организацию Бюро в начале флореаля. Оно разместилось во втором этаже Дворца равенства. Руководство аппаратом Бюро, насчитывавшим до тридцати сотрудников, Антуан поручил своему товарищу, инвалиду войны Лежену. Роль секретаря исполнял другой инвалид — племянник домохозяина Робеспьера, Симон Дюпле, потерявший ногу при Вальми. В Бюро установилась строгая дисциплина с обязательным отбыванием присутственных часов. Чтобы не зависеть от Комитета общей безопасности, Сен-Жюст завел своих наблюдателей и агентов. Наконец, прочно обосновавшись и имея надежных помощников, он приступил к главному: стал отбирать из вéдения этого Комитета наиболее важные дела, с тем чтобы сосредоточить в новом Бюро главные проблемы революционного террора.

Только теперь старый Вадье и его коллеги начали понимать, чтó они упустили и как промахнулись; но изменить ничего уже было нельзя. О Сен-Жюсте уже начинали говорить как о «главе правительства» и возможном «диктаторе».

Но тут «диктатор» вдруг сделал поворот, которого никто не ожидал: 10 флореаля он передал Бюро Робеспьеру, а 11-го вместе с Леба укатил на фронт, в Северную армию. Увидев вершину власти, он отказался от восхождения.

27

Впоследствии, накануне 9 термидора, Сен-Жюст не раз спрашивал себя: почему он так поступил? Быть может, не сделай он этого, все бы пошло по-иному? Быть может, он, державший в руках все нити политики, не допустил бы просчетов, сделанных Робеспьером, и выровнял бы положение, прежде чем оно стало непоправимым? Но вся беда заключалась в том, что иначе поступить он не мог.

В Сен-Жюсте постоянно присутствовали два начала: авторитарное, свойственное его характеру, всему его внутреннему природному складу, и коллективистское, демократическое, порожденное литературой и революцией. Эти два начала сосуществовали, причем верх брало то одно, то другое; эгоизм ранней юности в начале революции сменился крайним альтруизмом, а затем, после падения Жиронды, в период смертельной опасности лета 1793 года, Антуан одним из первых понял необходимость диктатуры, которая могла спасти родину. Но диктатуру он, подобно Марату предсмертной поры, понимал исключительно как диктатуру коллективную — так родилась идея революционного правительства II года Республики. Борьба течений внутри Конвента, осложненная призраком «иностранного заговора», заставила Сен-Жюста стремиться к ограничению круга лиц, достойных находиться у кормила правления. Его невероятная энергия, твердость, с которой он сокрушил фракции, его умение вовремя принять нужную меру повысили его авторитет настолько, что оставался лишь шаг для перехода от коллективной диктатуры к диктатуре личной.

Но как раз подобный шаг Сен-Жюст был сделать не в силах, хотя и понимал, что, возможно, только таким путем он спас бы республику. Он не мог сделать этот шаг по соображениям принципиальным. Недаром именно теперь он создал для себя эталон подлинного революционера: личная диктатура, пусть кратковременная, пусть даже во имя спасения республики, перечеркнула бы многие из тезисов, которые он считал незыблемыми и которые собирался положить в основу своих «республиканских учреждений». Не мог он сделать этого и по соображениям этическим: не перешагнув через Робеспьера, нечего было и думать о руководстве страной, а перешагнуть через Робеспьера значило раздавить, втоптать в грязь все прежние идеалы, не говоря о дружбе. Сен-Жюст верил в дружбу. В его обществе будущего человек, не имеющий друзей, подлежал изгнанию. Как же мог он, с подобными убеждениями, предать Робеспьера?

И еще одно. Быть может, самое важное. В жерминале он возлагал большие надежды на моральное единство французов; в начале флореаля эти надежды стали таять.

Впрочем, вполне ли искренно надеялся Сен-Жюст на единство в жерминале? И если в своем последнем докладе он сделал упор на общенациональные интересы, то от хорошей ли жизни бросал призыв к «обеспеченным патриотам»? Ведь в вантозе он говорил о другом: его упования касались в первую очередь бедняков, обездоленных, подлинной «соли земли», и это не было минутным увлечением. Оно прошло через Эльзас, а зародилось много раньше, во время разработки проекта конституции. Подытоживая сводки наблюдателей в жерминале, Сен-Жюст видел, что и тогда было неблагополучно: однако, сокрушая фракции, он как бы закрыл глаза на остальное и не придал значения тому, что на первый взгляд стояло в стороне от эбертистов и дантонистов. Он, как и Робеспьер, долгое время пребывал в уверенности, что санкюлоты вытерпят все во имя успехов революционного правительства, созданного для их защиты. Но санкюлоты не желали терпеть. Они начали заявлять о своем праве на сносную жизнь. И словно бы стали терять доверие к революционному правительству. «Соль земли» не осталась в стороне от фракций — за это заблуждение теперь пришлось расплачиваться.

Все началось с того, что Парижская коммуна опубликовала давно подготовлявшиеся таблицы максимума. Новые цены оказались значительно более высокими, чем прежние. Это вызвало недовольство в столице. По словам наблюдателей, санкюлоты собирались группами на площадях и у лавок, громко выражая негодование и выкрикивая угрозы богачам, требуя снижения цен и более строгой регламентации. Комитет общей безопасности арестовал «коноводов». Одновременно правительство пошло на уступки: новый национальный агент Пейян 29 жерминаля объявил о нормировании продажи мяса; на мясо как ранее на хлеб, были введены специальные карточки. Но эта мера не удовлетворила санкюлотов. В Париже вспыхнули народные волнения, живо напомнившие Сен-Жюсту начало сентября 1793 года; 2 флореаля поднялись рабочие табачного производства, к ним присоединились подмастерья пекарей, затем портовые грузчики. По улицам шли манифестации, грозившие охватить всю столицу. Сотни рабочих осаждали Коммуну, требуя более строгого контроля над распределением продуктов и увеличения им работной платы. Пейян стал на точку зрения закона: манифестанты трактовались им как «контрреволюционеры», «наследники Эбера» и «агенты Питта». Дело было передано в новое Бюро общей полиции.