— Милый Жан, где Симонна?..

— Ушла в булочную.

— Кто дома?

— Жаннетта и гражданка Обен.

— Попроси, чтобы мне приготовили воду… Совсем плохо…

…Да, было совсем плохо, хуже некуда…

И они все почувствовали, что плохо: стали ходить, навещать, ободрять; поодиночке и целыми делегациями… Позавчера — от Кордельеров, вчера — от Якобинцев…

Вчера здесь были Луи Давид и Мор. Потом Мор выступил в клубе. Он выразил надежду на улучшение состояния больного. И произнес знаменательные слова:

— Это не просто болезнь. Это — много патриотизма, втиснутого в маленькое тело… Неистовое напряжение патриотизма, возбуждаемого со всех сторон, убивает его…

Убивает его… Какое уж тут улучшение!..

Но, слава богу, сам он верил.

Он был уверен, что выздоровеет.

Прощаясь с делегацией Кордельеров, он сказал:

— Буду ли я жить десятью годами больше или меньше, для меня совершенно безразлично. Мое единственное желание, чтобы я мог сказать при последнем вздохе! «Я умираю довольным — отечество спасено!»

Значит, он надеялся прожить долго: ведь до спасения отечества было так далеко! Ибо никогда еще от начала революции не испытывала Франция таких неимоверных трудностей, как в это жаркое лето.

Судите сами.

Пять иностранных армий теснили нас на всех фронтах. Жирондисты, бежавшие на юг и на запад, подняли мятежи: шестьдесят департаментов из восьмидесяти трех готовились задушить Париж и Конвент. А в Париже усиливался голод: люди часами простаивали в «хвостах», чтобы получить немного хлеба или горсть гороху…

Но он верил, что доживет до спасения отечества, и это было хорошо, это помогало ему бороться с болезнью…

Я открыл дверь в ванную комнату.

Теперь она стала рабочим кабинетом Марата. Большую часть ее занимала медная ванна, весьма странной формы, напоминающей башмак; ее удалось взять напрокат у одного торговца старьем. Казалось, она была сделана специально для нашего случая: закрывала тело больного и сохраняла долгое время нужную температуру воды, а в другой ее части было вделано нечто вроде низкого медного табурета, на котором можно было сидеть. Марат клал поперек доску, точно пюпитр, пристегивал ее крючками и мог работать, как за письменным столом…

Да, теперь он работал здесь.

Только теплая вода давала облегчение его мукам…

Я наполнил ванну водой, подложил угольев в жаровню и затопил…

Бедный Марат!..

Зачем он молчал так долго, зачем скрывал? И от кого скрывал!..

Началось это, насколько я мог судить по его рассказам, еще в феврале. Но тогда он не обратил внимания на свою болезнь: подумаешь… пройдет…

Еще бы! До того ли было ему, когда борьба с Жирондой была в разгаре, когда нужно было биться в Конвенте, составлять стратегические планы в клубе и снова биться…

Так прошли февраль, март, начался апрель. Марат занимался самолечением. Только Симонна знала о его беде; ей же он запретил рассказывать кому бы то ни было…

Самолечение не помогало.

Однако вплоть до 2 июня — дня падения Жиронды — Марат продолжал терпеть, собрав всю свою волю.

А потом не выдержал.

Правда, держаться дольше было уже невозможно.

Когда он распахнул передо мной полы своего халата, я обмер. Ничего подобного в своей жизни я не видывал, хотя повидать мне пришлось довольно много.

Вся нижняя часть его тела — живот, бедра, ноги — представляла сплошную рану…

Я тут же поставил диагноз: запущенная экзема.

Потом были консилиумы, совещания светил. Чего только не наговорили эти господа! Один даже утверждал, будто перед ним проказа…

Так мог сказать только невежда — с проказой болезнь Марата не имела ничего общего.

Подобного же взгляда придерживался и доктор Субербиель, опытный терапевт и приятель Марата, которому тот открылся раньше, чем мне. Субербиель считал болезнь Друга народа порождением его подполья. По мнению Субербиеля, это была экзема, вызванная резким и длительным нарушением обмена веществ…

Любую экзему лечить трудно, запущенную — вдвойне!

Когда мы дружными усилиями взялись за дело, с болезнью было уже почти невозможно бороться — она прогрессировала.

По моей просьбе Дешан отпустил меня специально для наблюдения за Маратом. Теперь я проводил на улице Кордельеров почти все время.

…Симонна вернулась. Она о чем-то громко разговаривала на кухне.

Я заканчивал возню с ванной: добавил серы, определил температуру воды.

В тот момент, когда часы в столовой пробили девять, резко задребезжал дверной звонок.

Это не могли быть Катерина или Этьеннетта: свои так не звонили. Это был кто-то чужой.

Пока я загасил угли, прикрыл ванну простыней и вышел в прихожую, входная дверь уже захлопнулась.

Передо мной стояла Симонна. Вид у нее был несколько встревоженный.

Я поинтересовался, кто это был.

— Какая-то девушка, — медленно, словно погруженная в свои мысли, ответила Симонна.

— Что ей нужно?

— Да спрашивала Марата… Она какая-то странная, Жан.

— Чем же?

— Как тебе сказать… В общем, не похожа на патриотку. Взгляд отчужденный, холодный…

— И ты?

— Я, конечно, не пустила. Она настаивала. Говорила, что у нее очень важное дело…

— У всех у них важные дела.

— Вот я и подумала. Марат ведь плох. А потом, еще так рано… А в общем, она мне не понравилась…

— Плюнь и забудь. Мало ли сюда наведывалось! После твоего «ласкового» приема она больше не явится.

— Надеюсь. Пойдем поможем Марату, слышишь, он опять зовет…

Мы провели больного в ванную комнату, погрузили в теплую воду. На лбу его выступила испарина. Симонна набросила ему на плечи пеньюар. Я прикрепил доску.

Марат потребовал бумаги и чернил, затем отпустил нас. Мы еще не успели выйти, а он уже, отринув свои беды, витал мыслью в иных сферах…

…Воистину это был удивительный человек.

Другой на его месте давно бы лежал пластом и не интересовался ничем, кроме своих болячек.

А он, уже в тяжелом состоянии, не только терпел, не только скрывал от всех свою беду, но находил в себе силы целыми днями организовывать, направлять, произносить речи…

А как он сделал день 2 июня!

Именно сделал: лучше не скажешь.

Если Дантона называют «человеком 10 августа», то Марата с гораздо большими основаниями следует считать «человеком 2 июня».

Он давно осудил Жиронду. Он понимал, что без ее устранения путь вперед остается закрытым. В этом отношении он был вполне солидарен с Робеспьером. Но если Робеспьер полагал, что удаление жирондистов из Конвента следует провести мирными средствами, то Марат с самого начала возлагал все надежды на народное восстание.

Он только ждал, пока плод созреет; он не хотел непредвиденного.

Еще 1 апреля он сказал у Якобинцев:

— Когда час наступит, я дам сигнал!..

В течение апреля — мая он, точно опытный стратег, осуществлял свой план по частям. Он предоставил государственным людям полную возможность запутаться в собственных сетях. Он показал всей Франции существо их политики, их цели и средства. Именно для этого он провел и собственный процесс в Чрезвычайном трибунале — нужно было раскрыть их крапленые карты. Он обеспечил время парижским санкюлотам, чтобы собраться с силами, организовать свой Революционный комитет в Епископстве, создать свои вооруженные отряды.

А потом он подал обещанный сигнал.

31 мая он сам поднялся на башню ратуши и ударил в набат.

И все же, как генерал, уверенный в победе, как вождь, который твердо знает, что последнее слово за ним, в этот день он предоставил поле боя в Конвенте Робеспьеру.

— Ты хотел добиться победы мирными средствами? Что ж, попробуй…

Неподкупный попробовал. Он произнес свою блистательную тираду против Верньо и его сообщников. Он потребовал обвинительного декрета против вожаков Жиронды. Тщетно. Стараниями лукавого Барера, будущего термидорианца, которого Марат в это время уже раскусил совершенно, победа остановилась на полпути. «Мирные средства» не принесли плодов…