«Боадицея» подошла ближе, на «Эфришен» выпалили две пушки подветренного борта, и французский флаг пополз вниз под радостные вопли недавних пленников, еще остававшихся на борту.

– Мистер Сеймур, – распорядился Джек, чувствуя спадающее напряжение и разливающуюся в душе умиротворенность, – будьте так добры, примите командование. Что за дьявольщина!?

Это относилось к дюжине матросов «Эфришен», прыгнувших с борта в море и направившихся вплавь к борту «Боадицеи». Сейчас они уже карабкались на борт фрегата, охваченные жуткой смесью из дикого энтузиазма, радости и ярости. Казалось, их головы покинуло всякое понятие о дисциплине, толпой кинулись они на квартердек, умоляя коммодора возобновить бой – они будут драться за него у его пушек, они будут счастливы служить капитану Обри, не то, что всяким меднолобым содомитам. Ведь они знают его, они знают, что от французов останется лишь их вонючий пердеж – и это будет славная расплата за все, что они сделали! Ведь ему взять эту парочку, что высморкаться! «Я знаю, вы сможете это, сэр!» – орал один из них с окровавленной повязкой на предплечье, – «я знаю, ведь я служил у вас на „Софи”, когда вы отымели того дылду-испанца! Не говорите „нет”, сэр!»

– Рад тебя видеть, Херолд, – ответил Джек. – И всем сердцем бы я желал ответить «да». Но ведь ты моряк, глянь на французов, на их курс. Три часа погони точно в кильватер, а к северу – пять французских фрегатов, которые готовы явиться за «Эфришен». Я вас понимаю, парни, но это не прокатит. Давайте-ка, принимайте буксир, и мы потащим вашу баржу в Сен-Поль на переоснастку. А уж после вы сами сможете отплатить французикам.

Гости проводили долгими взглядами «Эстри» и «Ифигению», затем раздался дружный разочарованный вздох, но, будучи моряками, они не нашли, что возразить.

– Как там капитан Корбетт? – обратился Джек к гостям. – Или французы забрали его к себе на борт?

Молчание. Затем ответ:

– Не знаем, сэр.

Он удивленно посмотрел на них. Перед ним был ряд замкнувшихся лиц, редкий мгновенный контакт от сердца к сердцу был потерян, он будто с размаху налетел на кирпичную стену немоты «нижней палубы», скрытной солидарности матросов перед лицом офицеров, которую он знал столь хорошо: часто глупая и ясно видимая, и, однако, непреодолимая. «Не знаю, сэр» – это был единственный ответ, которого бы ему удалось добиться.

Глава 9

«Боадицея» медленно тащила «Эфришен» к югу, проламываясь сквозь подросшие валы, катящиеся навстречу. «Эфришен» сейчас мало отличался по поведению от сырого бревна неимоверных размеров, он раскачивался и дергал буксир так, что мачты «Боадицеи» тяжко скрипели, будто жалуясь на непосильную ношу, а хриплый шепот Сеймура, сорвавшего напрочь голос, требовал от матросов «убрать этот парус, пока все не снесло, живее!» Затем корпус буксируемого судна опасно приближался к корме фрегата, чтоб в следующей момент, свалившись в ложбину между волн, разом вновь натянуть трос, так что он звеня вылетал из воды, роняя капли, готовый порваться от напряжения. Кроме того, «Эфришен» валяло с борта на борт, словно он отплясывал пьяную джигу – и все это добавляло еще риска и трудности в и так нелегкий труд судового хирурга.

Стивен находился на буксируемом судне, помогая бедному мистеру Коттону, старому калеке, который, едва оправившись от приступа дизентерии, оказался просто погребен под свалившимся на него с первых минут боя огромным количеством раненых. Даже сейчас, после того, как удручающе много их умерло, оставалось еще шестьдесят или семьдесят человек, лежащих тут и там на нижней палубе, но места было достаточно – сорок девять человек убили в бою, а пятьдесят французы забрали в плен.

Оставшиеся члены команды и аварийная партия с «Боадицеи», выматываясь до полусмерти, найтовили к сохранившимся от мачт пенькам запасные реи – и в результате после рассвета они смогли поставить три стакселя, словно вернувшие корабль к жизни. Рывки буксира, наконец, прекратились, да и раскачивался «Эфришен» теперь не больше, чем позволено по такой погоде хорошему судну.

– Что за облегчение! – воскликнул мистер Коттон, орудуя ампутационной пилой. – Мне уже показалось, что у меня вновь начинается морская болезнь, представляете! После стольких-то лет на плаву! Лигатуру, если позволите... А вы подвержены морской болезни, доктор Мэтьюрин?

– Выяснил это в Бискайском заливе.

– А, залив... – Коттон бросил ампутированную ногу в ведро, которое держал фельдшер, – то еще местечко... Можете его увести, – обратился он к товарищам пациента, которые держали его, а затем, глядя в серое, покрытое испариной лицо, сказал:

– Джон Бэйтс, все уже кончилось. Ты держался молодцом, а ногой своей заработал пенсию в Гринвиче, либо должность кока.

Серые губы разомкнулись и слабый голос поблагодарил мистера Коттона и спросил, можно ли ему забрать ногу, на счастье?

– Итак, со срочными случаями покончено, – провозгласил мистер Коттон, оглядываясь. Я бесконечно обязан вам, сэр. Бесконечно. И, мне хотелось бы предложить вам кое-что получше, чем чашка чая, но проклятые французы ободрали нас, как банда дикарей. К счастью, чай их не интересовал.

– Чашка чая была бы весьма кстати, – отозвался Стивен, и они отправились на корму, в опустевшую кают-компанию. – Кровавое вышло дельце, – резюмировал он.

– Я мало видел кровавее, – вздохнул Коттон. – И уж точно не видел, чтоб людские жизни тратились настолько впустую. Но капитан заплатил за это, хотя, что в том проку?

– Он был убит?

– Убит, или называйте как хотите. Как бы то ни было, он мертв. Его принесли вниз в самом начале – ему оторвало дистальную часть левой ступни. Я сделал, что мог, и он настоял, чтоб его снова вынесли наверх – он был храбрый человек при всех своих недостатках. Тут в него снова попали, но кто стрелял, я не знаю, не уверен я точно и в том, что его не выбросили за борт свои собственные матросы в сумятице ночного боя, но так или иначе – он исчез. Думаю, вам известны аналогичные случаи.

– Я, конечно же, слышал о подобном. А в этом конкретном случае я начал подозревать, что кончится все именно так уже довольно давно. «Плеточная» репутация капитана Корбетта была широко известна.

– Настолько широко, что команда, услышав о его назначении, подняла мятеж и отказалась выходить в море. Я был в это время в отлучке, а когда вернулся, с изумлением услышал, как специально присланные из Лондона офицеры убеждают матросов, что он не так страшен, как его малюют и уговаривают вернуться к своим обязанностям.

– И что же вас изумило, сэр?

– То что такая репутация не бывает незаслуженной. Он был именно таким, каким его малевали. Он порол матросов весь путь до экватора, он порол их на экваторе, он порол их всю дорогу от Кейптауна.

– Отклонюсь от темы: у вас не было почты для Кейптауна, почты для нас?

– Была. Мы везли ее на Родригес, но, как вы знаете, мы так туда и не попали – развернулись сразу же после встречи с «Эммой». Сожалею, но вся она досталась французам.

– Ну ладно. И, тем не менее, люди, как я понял, сражались с воодушевлением?

– С огромным воодушевлением. А все потому, что у них были неплохие офицеры. Которые старались даже не разговаривать с капитаном Корбеттом. Он обедал в кают-компании лишь однажды, а сам не пригласил их ни разу. И люди бы сражались еще лучше, если б их обучили обращению с пушками. Он ни разу не проводил учений – они же могли поцарапать его драгоценную палубу! А она должна была сверкать в любой момент! Нет, команда не имела ничего против офицеров, которые были, как я уже сказал, очень неплохи, и сражались до конца. Тулидж командовал кораблем после капитана и был ранен четыре раза, Фордер, второй лейтенант, получил пулю в легкие, Паркеру оторвало голову ядром. Хорошие офицеры. Один раз, уже за мысом Св. Роха, когда Корбетт раздавал направо и налево по пятьдесят плетей, они спросили меня, не могут ли они отстранить его от командования по медицинским показаниям, и я сказал, что нет. Позже я горько пожалел об этом, ибо, хотя капитан был здоров на берегу, в море он определенно помешался. От власти.