Я подошел к уступу деревянного помоста. От этого маневра обозреваемое мной пространство предстало в новом виде. Стараясь не подставлять собакам спину, я перестал приглядывать за дверью, располагавшейся левее от меня. И вот как раз оттуда до слуха моего донесся шорох, как будто чужеродный шуму нашей перебранки. Оторвавшись от моих противников, я повернулся в сторону двери, но ничего особенного не увидел. Подробнее я осмотреть ее не мог: внезапно осмелев, собаки воспользовались удобным случаем и подступили с гулким рыком. Спохватившись, я обратился к ним лицом. В ту же минуту за моей спиной раздался хриплый властный голос:

— Бросьте оружие!

Глава четвертая

Я резко обернулся, оставив без внимания собак. На этот раз они напали на меня, хоть с ходу укусить и не смогли. Спустя мгновение их точно пригвоздило к месту движением вошедшего: пред ним они застыли в трепетной покорности.

То был старик лет около семидесяти, с густыми белыми бровями и вьющимися волосами. Виски посеребрила седина. Продолговатое лицо в морщинах отмечено печатью благородства и в то же время дикости. Так мне казалось в тот момент, по крайней мере. Добавлю к этому одну наиглавнейшую деталь. Невозможно было без содрогания смотреть ему в глаза — запавшие и мрачные, сверлившие меня злым, хищным взором из-под нахмуренных бровей. И хоть не след мне было предаваться наблюденьям, меня необычайно поразило сходство, почти неуловимое, между хозяином и псами, которых я поневоле изучил за это время. Разительное сходство глаз: все та же затаенная свирепость и непонятное смятение угадывались в них.

На старике была поношенная куртка старинного покроя из дорогого бархата. Правой рукой он направлял мне в грудь предлинный пистолет, который я не мог особо не отметить. Такими пользовались в конце прошедшего столетия; из-за прихотливой формы, а заодно весьма сомнительной надежности их наградили прозвищем «костлявый окорок». Однако это не мешало им оставаться шестизарядными орудиями смерти. Старик стоял всего лишь в шаге. Дуло моего ружья смотрело вниз. Собаки готовы были по первому сигналу разорвать меня на части. Я понимал, что нахожусь всецело во власти старика.

Я не поддался грозному приказу. Старик не повторил его, но молча продолжал буравить незнакомца взглядом. Как видно, он пытался раскусить, кто я таков и с чем сюда явился. Проба, должно быть, вышла для меня благоприятной, поскольку выражение его лица пусть не смягчилось, но и не ожесточилось. Не шелохнувшись, я пристально смотрел ему в глаза. Еще порыкивали псы, но приглушенно. Довольно было одного косого взгляда — и они затихли.

— Кто вы и что вам надобно? — промолвил он немного погодя.

Я был взбешен из-за того, что оказался взят врасплох. Положение мое все еще было неопределенным. При виде человека я одушевился: ведь я чуть было не поверил, что дом и вправду населен какой-то нечистью. И вот передо мною самый настоящий человек, хоть и весьма своеобычный, однако с ним я все-таки надеялся поладить. Стараясь быть как можно хладнокровней, я дал все требуемые разъясненья. В нескольких словах я рассказал, каким недобрым ветром я занесен в его урочище, и попросил приюта. Не преминул я повиниться и в своем вторжении, стремясь умилосердить старика, но не ронять при этом своего достоинства и не казаться жалким нищебродом.

Ружье я перекинул через плечо. Старик, пока я говорил, склонил пистоль, но убирать его не торопился. Он выслушал меня сосредоточенно, однако настороженность его нисколько не рассеялась. Затем хозяин призадумался, как бы советуясь с самим собой, но глаз с меня он не спускал. Наконец довольно нерешительно (если подобное определение уместно по отношению к лицу столь мужественному) он указал мне дулом на разбитое окно. Тем самым хозяин недвусмысленно давал понять, что доверяться человеку, который проник в его жилище таким манером, он не может. Я снова начал объяснять причины, толкнувшие меня на этот шаг. Они сводились к одному — необъяснимому упорству, с которым он не отвечал на все призывы. Мои слова, звучавшие почти укором, старик не удостоил никаким ответом. Он смерил гостя быстрым взглядом, и я почувствовал, как на меня нахлынула былая усталь, а на душе вдруг сделалось покойнее. В изнеможении я оперся о спинку стула.

— Что ж, — проронил он после краткого раздумья, — вы, сударь мой, устали и голодны. — Вместо «голодны» послышалось почти что «холодны». У старика был ярко выраженный, но вовсе не противный местный выговор. Местным или аристократичным было и присловье «сударь мой». — Добро пожаловать, теперь уж все одно, — прибавил он.

Что именно он разумеет, я не понял. Впрочем, то было приглашение — я поспешил его принять. Следуя за стариком, я подошел к заветному столу и тяжело осел на выдвинутый стул.

Старик остановился около меня, по — прежнему не убирая свой пистоль. Знаком он предложил мне подкрепиться. Сделать это с легким сердцем было не так-то просто. Кроме пресловутой миски супа, еще одной с каким-то варевом из овощей — капусты, судя по всему, — краюхи хлеба, двух бутылок и судка растительного масла, другой посуды на столе не наблюдалось. Ради приличия я стал отнекиваться, уверяя, что мне неловко лишать его законной трапезы. Он сделал жест, который означал: пустое, еды довольно в доме. В итоге голод взял свое, и я набросился на незатейный ужин. Все в той же позе, с опущенными по бокам руками, он созерцал меня глубокомысленно-угрюмо и продолжал молчать.

Под этим молчаливым взглядом я чувствовал себя довольно неуютно. Собрав остаток сил, я попытался завязать беседу. Успеха моя попытка не имела. На все мои досужие вопросы он отзывался односложным «да» иль «нет» и только хмыкал, словно боясь отвлечься от созерцания моей особы. Мысленно я сравнивал его с котом: стараясь ни на миг не выпустить из поля зрения врага или добычу, тот не моргнет обоими глазами, но каждым по отдельности. От съеденного по моим членам разлилась сладостная теплота — преддверье нескончаемого сна. Сквозь одурманивающую пелену еще мигали огоньки тревоги, из коих самый яркий был следствием всепроникающего взгляда хозяина, навязанного мне судьбой. Хотя теперь он виделся мне как в тумане и вызывал одно лишь равнодушие.

Не в силах побороть усталость, я головой приник к столу. Мой томный взгляд лениво заскользил по малочисленной посуде. Из двух разрозненных тарелок одна была простой крестьянской плошкой, раскрашенной и грубоватой; другая же — из тонкого фарфора, с оттиснутым на ободке изящным гербом, тем самым, что красовался на стульях и камине. После того как я опустошил его посудины, хозяин подал новый знак сидеть и ждать, а сам, не поворачиваясь ко мне спиной, направился к двери и был таков. На пороге он все же развернулся и недоверчиво взглянул на гостя, как бы желая убедиться, что без него я не свершу чего-либо предосудительного. Под шелест войлочных бабуш старик бесследно растворился, как будто впитанный стеной. Собаки, расположившиеся у огня, вскочили с мест и, глухо поворчав в мой адрес, всем видом показали, что им-то страсть как не хотелось бросать непрошеного гостя одного. Однако же они последовали за своим властителем, влекомые его неодолимой силой.

Вскорости старик вернулся. В правой руке он, как и прежде, сжимал «костлявый окорок», а в левой держал тарелку с круглыми сырками — по виду местной выработки, — которую и опустил на стол. На этот раз он тоже сел, не рядом, а напротив. Свое оружие он водворил меж нами. Я от души благодарил его и счел себя обязанным любой ценой продолжить разговор, что составляло мой главный интерес. Похоже, старик готов был приютить меня. Но как мне вынести подобное соседство со столь загадочным субъектом, казалось, чуждым самому людскому роду? Мне не терпелось растопить холодность старика, расположить его к себе и успокоить.

На мой простосердечный лепет он отвечал привычными кивками и продолжал сверлить меня неумолимым взглядом. Под конец его гнетуще неприветливое выражение смягчилось: что-то в моих словах или, скорей, в манере говорить пришлось ему по нраву. Удвоив рвение, я был вознагражден отдельной фразой, не относившейся к моим вопросам и сказанной им как бы вообще: