— Деликатность, милостивый государь, по-видимому, вам не свойственна.

Мне ничего не оставалось, как извиниться и вынести из этого урок на будущее.

С тех пор как я открыл ее портрет, он постепенно становился для меня любимым и желанным образом. Порой он вызывал во мне тревогу, даже страх, но оставался бесконечно близким. Как будто именно портрет, а не хозяин был главным выразителем причудливого духа сего жилища. Часами напролет я созерцал портрет тайком от старика, пытаясь овладеть секретом взгляда, в упор нацеленного на меня.

Но о каком секрете речь? При всей ее красе она, в конечном счете, оставалась просто женщиной, в которую лишь мастер сумел вдохнуть иную жизнь, превосходящую, быть может, ее земные силы. Наверное, я был настолько изнурен, что и понять не мог, чем так манил меня портрет. Что толку иногда в досужих рассужденьях? Да, я прекрасно чувствовал, сколь лживо выглядят мои догадки. Художник, от совершенства, по правде говоря, далекий, отнюдь не возвеличивал ее. Наоборот, казалось, она сама водила его рукой, но не искусства след стремясь оставить, а передать свою неповторимость, что простиралась, я бы так сказал, и за пределы ее физического естества. Признаюсь откровенно: мой интерес к портрету был не праздным. Я был всецело поглощен судьбой оригинала, каковую по мере сил старался разгадать — чрезмерно дерзкий и безумный замысел, поскольку я почему-то был уверен, что эта женщина мертва. И отрешенно любовался чертами вечной красоты, ибо старухе предпочитал покойницу.

В один из серых и унылых дней я поневоле пребывал в бездействии, откладывая неизменно на потом свои искания. Пришлось мириться с обществом чудного старика, чей буйный нрав внезапно проявлялся в коротких вспышках гнева, немедленно сменявшихся полнейшим безразличием, а также верных псов, меланхоличнейших созданий. Когда (частенько) мы оставались с глазу на глаз, они кроили залу мощными прыжками, точь-в-точь как в первый вечер, иль задирали морды, жалобно скуля, и вторили ветрам надрывным воем (мое присутствие им было явно не по вкусу, хотя, в конце концов, они к нему привыкли, точнее, подчинились воле старика). Былое любопытство и решимость затухали и уступали место одолевавшему меня бесцельному мечтательству.

Мучительная скука в немалой степени усугублялась однообразными причудами хозяина, вначале забавлявшими меня, теперь же откровенно раздражавшими. Подобных странностей у старика имелось множество. Возьму, к примеру, две из них. При нашей скудной пище свободного пространства на столе всегда бывало через меру, однако всякий раз хозяин испытывал потребность отвоевать себе как можно больше места. Он то и дело придвигал ко мне тарелки и судки, солонку и краюшку хлеба. Лишь окончательно разгородив застольные владенья, он упирался в них локтями и будто успокаивался. Однажды вымыв руки к трапезе, он уж не мог коснуться вещи грязной или чистоты сомнительной. Чтобы придвинуть стул, хозяин поднимал его за спинку сжатым кулаком либо подталкивал одним мизинцем. Хватало и других причуд, помельче. Я принимал их за глухие отголоски уродливого нрава предков — той старомодной властности и утонченности, что, сочетаясь, приобрели в потомке болезненный оттенок.

В тот день задул свирепый ветер, заладил нескончаемый, упрямый дождь. Внутренности дома окутала такая темь, что я невольно стал склоняться к тому или иному плану действий. Нельзя сказать, что охватившее меня томленье унялось, наоборот, скорее, возросло. И не случись события, которого я мог бы ожидать, но все-таки не ждал, возможно, эта повесть не имела б продолженья. Тот случай, сам по себе пустячный, помог мне выйти из оцепенения. Короче говоря, в наш дом явился гость. Судите сами, это ль не событие?

Я задремал немного в придвинутом к камину кресле, когда в дверях возникло странное созданье; а впрочем, странным оно могло казаться кому угодно, но не мне, уже видавшему подобных типов. То был дряхлеющий старик, пастух или крестьянин, с сухим, морщинистым, как глина, лицом-печеным яблоком; на нем застыла придурковато-отрешенная гримаса радости и вместе грусти. Нечто от монгола, иль индуса, иль краснокожего образовало в нем причудливую смесь всех одичалых благородных рас. Мне попадалось несколько подобных лиц во времена моих скитаний по горам, там их число неумолимо таяло. Он был из тех, кто в продолжение всей жизни или, вернее, до известных лет спускаются в селение единственно по праздникам святого покровителя. Сама одежда горца — и та разнилась с одеянием равнинных жителей.

Я знал, что объясниться с ними нет никакой возможности — столь редкостным и непонятным слыло их древнее наречие, а я и нынешнее понимал с трудом. И все же я осведомился у него о положении в округе. Не шелохнувшись, пастух взирал на незнакомца с непроницаемо-серьезным видом, так, словно перед ним стоял загробный призрак. Ответствовал он крайне медленно, глухим, осипшим голосом и оправдал мои сомненья: из сказанного я не уяснил ни слова. Судя по большой корзине, надетой на руку, и пухлому мешку, закинутому за плечо, пастух доставил в дом провизию. Из тарабарщины пришельца я разобрал: он ищет старика и ни о чем другом знать не желает. Тем временем последний уже бесшумно вырос за спиной. Пастух шагнул ему навстречу, припал к руке. С большим усилием собрался было опуститься на колени, но мой хозяин вовремя его остановил и, что-то пробурчав на том же непонятном языке, увлек в глубины дома.

Спустя примерно четверть часа гость и хозяин возвратились, один вослед другому. Пастух кивнул, не глядя в мою сторону, и вскоре оба вышли. Сердце будто сжалось, когда я увидал, как он уходит. Хоть он и был пришельцем, но все же из живого мира, а я, казалось, находился в царстве мертвых. Однако покидать его не собирался.

Вернувшись в дом, хозяин смерил гостя взглядом, который я назвал бы ироническим по отношению к другому человеку, и процедил сквозь зубы:

— Он передал: там никого.

Старик наверняка имел в виду, что ни дозоры, ни прочая опасность мне не грозят. Он вновь открыто призывал меня убраться раз и навсегда.

Глава восьмая

Убраться раз и навсегда? Как бы не так! Я твердо положил наутро снова приступить к осмотру дома. По правой половине я проходил два раза в день. С недавних пор, едва проснувшись (в час наиболее благоприятный по нескольким причинам), я неизменно обнаруживал хозяина у входа в спальню — в позе провожатого. Его недремлющее око мне предстояло обойти.

На ужин появился свежий хлеб и даже чуть перебродившее вино, благодаря которому язык хозяина подразвязался. Однако он завел пустые разговоры о всякой всячине и среди прочего, увы, о книжности латинской. Излишне говорить, сколь мало трогала меня подобная беседа. И лишь когда наш разговор коснулся Франции или чего-то там французского, старик схватил меня за руку и прошептал:

— Париж, ах, Париж!..

Париж, являвшийся общеизвестной Меккой для всякого высокородного южанина, как видно, вызывал у старика особенно приятные, а может, неприятные воспоминанья. Затем хозяин снова погрузился в обычное молчание.

Взяв масляную лампу, он, как всегда, довел меня до спальни. Коль скоро я упомянул о лампе, замечу, что кроме той, которую он постоянно носил с собой, других светильников или свечей в его жилище не было в помине. Поэтому, ступив в свою обитель, я тотчас окунался в непроглядный мрак. И все бы ничего, покуда длилась эта долгая усталость: едва укрывшись, я моментально засыпал. Когда ж от полного безделья я стал страдать бессонницей, очередная ночь казалась непереносимой. Собственные спички я перевел давным-давно, и в доме их хранился мизерный запас. Я взял привычку оставлять отпахнутыми ставни, надолго заручаясь мерклым лунным светом. По счастию, луна склонялась низко, и я надеялся на скорую ее поддержку. Так и случилось. В ту ночь луна приветливо мигнула мне косым лучом и тут же скрылась за чернильной тучей. Короткого приветствия хватило, чтобы окрасить комнату размытым призрачным свеченьем.