Поздравляю, матушка Государыня, с прошедшим праздником². Препровождаю реляцию Г[енерала] Текеллия и прошу пожаловать ему для ободрения Владимира Первого класса³. Также и о протчих рекомендованных. Александр Васильевич без ума от радости. Я первое письмо его отправил⁴. О разделении орденов и медалей не успел прежде донести, потому что тут много было в выборе церемоний, особливо рядовым, о которых ото всех солдат в полках брали одобрения.

За сим курьером чрез два дни пространнее писать буду. Ожидаю посланного из Каушан для разведания о Хане.

Признаюсь, матушка, что я насилу пишу, страдаю от гемороидов, и голова болит чрезвычайно. Замучился, объехав тысячу верст по дурной дороге и в холод.

Прости, матушка Всемилостивейшая Государыня,

вернейший и благодарнейший подданный

Кн[язь] Потемкин Таврический

30 ноября [1787]. Елисавет

822. Екатерина II — Г.А. Потемкину

Сим свидетельствую, что я сама видела (и естьли б не видела, не поверила), что Александр Матвеевич Дмитриев-Мамонов сам резал посылаемую с сим аттестатом сердоликовую печать, и что Лебрехт к оному делу ни которую руку не приложил¹. А работал вышеописанный Ген[ерал]-Маи[ор] месяц целый ежедневно один, весьма прилежно.

Екатерина

Дек[абря] 16 ч., 1787

823. Екатерина II — Г.А. Потемкину

Другой мой Князь Григорий Александрович. Не имея от Вас уведомления месяц целый, наконец, получила письмы Ваши от 30 ноября¹ с уведомлением о успехе Генерала Текеллия. Сии вести были полнее тех, с коими давно носились по городу, но лжи опровергнуть было нечем, понеже я находилась между опасением и надеждою, и в том неприятном положении, в котором нахожусь, когда так долго от Вас писем нет. К Текеллию посылаю Владимира 1-го класса.

С Смоленска и Белоруссии хлеб собрать велю.

Со 12 числа я не очень здорова — простудная лихорадка. Сегодня я первый день, как на ногах, но глава слаба и писать не могу.

Прощай, Бог с тобою.

Дека[бря] 16 ч., 1787 г.

824. Г.А. Потемкин — Екатерине II

Матушка Всемилостивейшая Государыня. Получа в Херсоне милостивые весьма Ваши писания, возвратясь, получил много меня оскорбляющее письмо, где Вы полагаете колеблемость во мне мыслей¹. Не знаю я, когда бы я подал причину сие обо мне заключить. В службе ли моей, где вся цель моя состоит, чтобы доказать Вам усердие, и сие столь непоколебимо, что одна смерть может от сего разлучить. Ежели мысль моя о ласкании Короля Прусского неугодна, на сие могу сказать, что тут не идет дело о перемене союза с Императором, но о том, чтобы, лаская его, избавиться препятствий, от него быть могущих.

Употребление их министров в пользу нашу при Порте предлагал я ради показания туркам, что надежда их на дворы сии тщетна. Употребление же их ни в чем другом быть долженствовало, как в какой-нибудь неважной вещи, например, — выручить Ломбарда, что и Императору не могло бы оказаться подозрительно. Артикул о Данциге я сказал, не знав, что он так важен. А думаю, что естли бы нам удалось получить желаемое, тогда бы немудрено было сим удовольствовать. Одним словом сказать, я полагал и полагаю, что для нас не худо бы было, чтобы и он вошел в наши виды, хотя бы только ради Польши, дабы не делать помешательств. И сие можно, лаская его, получить.

Вы изволите упоминать, что союз с Императором есть мое дело. Сие произошло от усердия. От оного же истекал в Киеве и польский союз. В том виде и покупка имения Любомирского учинена, дабы, зделавшись владельцем, иметь право входить в их дела и в начальство военное. Из приложенного у сего плана Вы изволите усмотреть, каков бы сей союз был². Они бы теперь уже дрались за нас, а это бы было весьма полезно, ибо чем тяжеле наляжем на неприятеля, тем легче до конца достигнем. Мои советы происходили всегда от ревности. Ежели я тут неугоден, то вперед, конечно, кроме врученного мне дела, говорить не буду.

Возвратясь из Херсона, я мучился долго болезнию головной так, что не мог ничего делать. Теперь путче, и сия боль кончилась небольшой глухотой, которая прошла. С четвертого на десять числа ноября стала зима жестокая. Продолжалась восемь ден, реки все замерзли, потом все растаяло. А теперь вновь замерзает. Вообразите, какова моя забота быть должна велика о помещении войск на степях. Когда дело дойдет давать летом баталии, поверьте, что не легче для меня будет.

Всемилостивейшая Государыня, трудно исчислить все мои заботы. Я посреди войны должен строить жилищи, обучать людей стрельбе, готовиться к осаде, чинить суда, подвозить провиант, формировать вновь войски — и то с препятствием воздушных перемен, — а к тому бороться с болезнями. Издали сих безпокойств не видно, но вблизи они гораздо труднее казистых и удачных дел, которые больше уважаются. Помоги Бог дотянуть до лета и чтобы успеть исправиться. Тогда я не подам нужды меня понукать. Я рвусь, Государыня, оттого, что не могу Вам теперь показывать тех услуг, которые бы я желал.

Неприятель прибавляет всегда сил своих понескольку в Орсове. Хан в Каушанах, а султаны с татарами под Очаковом, у Делагела и выше к Ольвиополю. Разъезжают по Бугу и смотрят броды, показывая вид к переправе. Часть их есть и на Днестре.

Я стараюсь переманить от них запорожцев, которые им служат проводниками и без которых бы они не смели соваться. Я собрал до 500 казаков пеших, которые прежде у меня были на Дунае. Они так полезны в устье Днепра, что турецкие разъезды не будут сметь показываться малыми лодками. Сидор Белой у них атаман. Названы они — верное казацкое войско, в опозицию тем, кои у турков³. Просят они меня, чтобы исходатайствовать им землю, куда пойдут жить большим числом, а именно в Керченском куту или на Тамани. Сие будет весьма полезно. Они будут преградою от черкесе, и мы чрез сие избавимся худых хлебопашцев. Из них уже большая часть женаты, то заведут тамо порядочные селения, много и из Польши к ним пристанет.

Не знаю, что делать с больными, коих уже в некоторых деревнях и между крестьян умножается: все эпидемические поносы.

Во флот, ежели угодно будет, послать Михельсона. Больше я не знаю. Ферзен мне нужен здесь⁴.

По смерть с непоколебимою ревностию и усердием

вернейший подданный

Князь Потемкин Таврический

25 декабря [1787]. Елисавет

825. Екатерина II — Г.А. Потемкину

Друг мой Князь Григорий Александрович, Тебе известно, с чем Нассау сюда приехал, и, приехавши, я его выслушала. Вскоре потом Сегюр послал курьера во Францию, которого он и Нассау нетерпеливо ждали. Сей курьер на сих днях и действительно возвратился, и Сегюр после того имел конференцию с Вице-канцлером, в которой искал своему разговору дать вид такой, будто я ищу со Франциею установить союз и чтоб для того отселе посланы были полномочия во Францию, чтоб о том деле тамо трактовать, а не здесь. Нассау же просил, чтоб я его к себе допустила, и, пришед, мне сказал, что он в крайней откровенности и с глубоким огорчением долженствует мне сказать, что Французский двор его во всем здесь сказанном совершенно desavouepoвyeт[325] и что оный двор с Лондонским в негоциации находится¹, чего он от меня не скроет. Сколько во всех сих или предыдущих разговорах правды или коварства, оставляю тебе самому разбирать: но о том ни мало не сумневаюсь, что то и другое более со стороны двора, нежели Нассау и Сегюра. Первый теперь едет к тебе, ибо более здесь остаться не хочет. И естьли поступит сходственно желанию его двора, то будет искать тебя отвратить ото всякого предприятия противу турок, к которым, кажется, наклонность как Французского, так и Аглинского министерства и двора, равносильна в нынешнее время. Гордое и надменное письмо Лорда Кармартена к здешнему политичному щенку Фрезеру к тебе послано². Отчет подобной никакой двор у другого требовать не властен. Они же нам в замен ничего не предлагают, да и посла своего бешеного нам в сатисфакцию не отзывают: одним словом, и тот, и другой двор поступают равно коварно и огорчительно тогда, когда оне от нас никогда не видали огорчения или каверзы противу себя, и мы их во всяком случае менажировали.