– Я не считаю, что эти улики достаточны, – ответил Слоумен.

– Но ведь не приходится сомневаться в том, что молодой Пойндекстер убит. Это бесспорно. Так кто же еще мог это сделать? Колхаун клянется, что он слышал, как его кузен поссорился с Джеральдом.

– Милейший Колхаун поклянется в чем угодно, если только ему это выгодно,– вмешался драгун Генкок. – Кроме того, у него были недоразумения с мустангером, и поэтому его показания не заслуживают особого доверия. Не так ли?

– Предположим, что между молодым Пойндекстером и мустангером произошла ссора,– продолжал пехотный офицер. -Что же из этого следует? Это еще не доказывает, что мы имеем дело с убийством.

– Значит, вы предполагаете, что у мустангера с Пойндекстером была дуэль?

– Что-нибудь в этом роде возможно и даже вероятно. Этого я не отрицаю.

– Но из-за чего у них могла произойти ссора? – спросил Генкок. – Я слышал, что молодой Пойндекстер хорошо относился к мустангеру, хотя тот и ранил Колхауна. Из-за чего они могли поспорить?

– И это спрашиваете вы, лейтенант Генкок? -многозначительно сказал Слоумен.– Разве мужчины ссорятся из-за чего-нибудь, кроме...

– ...кроме как из-за женщины? – вмешался драгун. – Но из-за какой женщины, я не могу понять. Не из-за сестры же Пойндекстера!

– Кто знает! – ответил Слоумен, пожимая плечами.

– Какая нелепость! – воскликнул Кроссмен. – Охотник за лошадьми посмел мечтать о мисс Пойндекстер? Невероятно!

– Какой вы ярый аристократ, Кроссмен. Разве вы не знаете, что любовь по самой своей природе – демократка, что она смеется над вашими надуманными теориями о социальном неравенстве? В данном случае я не берусь ничего утверждать. Ведь ссора могла произойти и не из-за мисс Пойндекстер. На Леоне немало и других девушек, которые стоят ссоры, не говоря уж о дамах нашего форта...

– Капитан Слоумен! – сердито прервал его Кроссмен. -Меня удивляют ваши рассуждения. Наши дамы вряд ли будут вам признательны за такие оскорбительные намеки.

– Какие намеки, сэр?

– Неужели вы думаете, что хотя бы одна из них снизошла бы до разговора с этим человеком?

– С каким? Я назвал двоих.

– Вы меня достаточно хорошо понимаете, Слоумен, а я вас. Наши дамы, несомненно, будут весьма польщены тем, что их имена упоминаются рядом с именем этого темного авантюриста-конокрада, подозреваемого в убийстве.

– Мориса-мустангера подозревают в убийстве, но все остальное к нему не относится. Он не конокрад и не авантюрист. Что же касается вашего утверждения, будто ни одна из наших дам не снизойдет до разговора с ним, то в этом – как и во многом другом – вы ошибаетесь, мистер Кроссмен. Я его лучше знаю, и я утверждаю, что он воспитан не хуже любого из нас. Нашим дамам незачем бояться знакомства с ним; и, раз уж вы коснулись этой темы, могу добавить, что вряд ли они – по крайней мере, некоторые из них – испугались бы этого. Морис-мустангер, как я сам видел, в присутствии наших дам всегда помнил свое место. А кроме того, я сильно сомневаюсь, что его интересует какая-нибудь из них.

– В самом деле? Какое счастье для того, кто мог бы оказаться его соперником!

– Пожалуй,– спокойно ответил Слоумен.

– А может быть...– сказал Генкок, желая замять неприятный разговор, – может быть, причина этой предполагаемой ссоры была прекрасная сеньорита, о которой сейчас так много говорят? Я ее никогда не видел, но то, что я о ней слышал, позволяет думать, что из-за нее могла бы произойти не одна дуэль.

– Все может быть...–протянул Кроссмен, обрадованный предположением, что красивый ирландец мечтает вовсе не о племяннице интенданта.

– Его заперли на гауптвахте,– сообщил Генкок новость, которую он только что узнал (разговор этот происходил вскоре после их возвращения из похода против команчей).– С ним его чудак слуга. Майор отдал распоряжение удвоить охрану. Что это значит, капитан Слоумен? Вы, наверно, это можете объяснить лучше других. Ведь не ждут же, что он попытается бежать!

– Не думаю,– ответил Слоумен,– особенно если принять во внимание, что он не знает, где находится. Я только что был там, чтобы посмотреть на него. У него настолько помрачен рассудок, что он не узнал бы самого себя в зеркале.

– Помрачен рассудок?.. Что вы хотите этим сказать? -спросили Генкок и другие офицеры, которые еще не знали всех подробностей случившегося.

– У него горячка – он бредит.

– Неужели же из-за этого усилена охрана? Чертовски странно! Должно быть, сам майор немного помешался.

– Может быть, это предложение или, вернее, распоряжение майорши? Ха-ха-ха!

– Но что это означает? Неужели наш старик действительно опасается, что мустангер сбежит оттуда?

– По-моему, дело не в этом. Ои, по-видимому, больше опасается, что кто-нибудь ворвется туда.

– Ах, вот как!

– Да, для Мориса-мустангера безопаснее находиться под замком. По поселку бродят подозрительные личности, и снова начались разговоры о суде Линча. Либо «регулярники» жалеют, что отложили расправу, либо кто-то их настраивает против мустангера. Ему повезло, что старый охотник вступился за него и что мы вернулись вовремя. Еще один день – и мы не застали бы Мориса Джеральда в живых. Теперь, во всяким случае, беднягу будут судить честно.

– Когда же суд?

– Как только к нему вернется сознание.

– Этого, может быть, придется ждать целый месяц, если не больше.

– А может быть, все пройдет через несколько дней или даже часов. Раны его, по-видимому, не так уж серьезны. Больше пострадал его рассудок – очевидно, не от них, а от какого-то душевного потрясения. Все может измениться за один день. И, насколько мне известно, «регулярники» требуют, чтобы его судили немедленно, как только он придет в себя. Ждать, когда у него заживут раны, они не намерены.

– Может быть, ему удастся оправдаться? Надеюсь, так и будет, – сказал Генкок.

– Не думаю,– ответил Кроссмен, покачав головой. -Поживем – увидим.

– А я в этом уверен,– сказал Слоумен. Но в тоне eго слышалась не столько уверенность, сколько желание, чтобы это было так.

Глава LXIX. ТАЙНА И ТРАУР

В асиенде Каса-дель-Корво царит печаль. Между членами семьи – какие-то загадочные отношения.

Их осталось только трое. Видятся они гораздо реже, чем раньше, а при встречах держатся очень холодно. Они видятся только за столом и говорят тогда только о самом необходимом.

Понять причину этой печали нетрудно; до некоторой степени понятна и их молчаливость.

Смерть, в которой больше уже никто не сомневается, -смерть единственного сына, единственного брата, неожиданная и загадочная,– страшный удар и для отца и для сестры.

Эта же смерть может объяснить и мрачное уныние Кассия Колхауна, двоюродного брата убитого.

Но дело не только в этом. Они сдержанны друг с другом даже в тех редких случаях, когда им приходится говорить о семейной трагедии.

Помимо общего горя, у каждого из них есть еще какая-то своя тайная печаль, которой он не делится и не может поделиться с остальными.

Гордый плантатор не выходит теперь из дому. Он часами шагает по комнатам и коридорам. Тяжесть горя сломила его гордость и грозит разбить сердце. Однако старика гнетет не только тоска о погибшем сыне; невнятные проклятия, срывающиеся порой с его губ, выдают и другие чувства.

Колхаун все время куда-то уезжает, как и раньше; он появляется, только когда надо садиться за стол или ложиться спать, – и то не всегда.

Как-то раз он отсутствовал весь день и почти всю ночь. Никто не знает, где он был; и ни у кого нет права спрашивать его об этом.

Луиза почти все время проводит в своей комнате. Иногда, правда, она поднимается на асотею и стоит там одна, о чем-то размышляя.

Там, под сводом синего неба, ей легче переносить свои страдания – тоску о погибшем брате, страх потерять любимого и, быть может, неприятные мысли о скандале, уже связанном с ее именем.