Тесть затаил на меня обиду, — продолжал император. — И, поверьте, если я сейчас медленно умираю на этом острове, так только потому, что не захотел уступить дворянским притязаниям отца моей жены… Какого-то Наполеона, какого-то Бонапарта можно оставить подыхать здесь в руках у англичан, но будь я потомком тирана Тревизо… О! Я заслуживал бы большего внимания, со мной обращались бы как с исключительной личностью, а не как с неудачником и авантюристом. Может быть, доктор, я навредил себе, не приняв участия в этой комедии, достойной мещанина во дворянстве? Нет, будущее покажет, что я был прав и династия Наполеонов, вышедшая из народа, возвращается только в народ!

Император поднялся. Как бы вызывая в памяти новое воспоминание, он ухватил О’Меара за пуговицу жилета и живо сказал:

— Представляете, доктор, в мой род хотели даже приткнуть одного святого! Нашли некоего Бонавантюра Бонапарта, который жил и умер в монастыре. Святой! Бедняга был совершенно неизвестен, самые опытные эксперты в агиографии не слышали о его имени и благодеяниях.

Ну, конечно, после декрета, украсившего мою главу французской короной, все официальное духовенство «вспомнило» этого Бонавантюра Бонапарта, «воскресило в памяти» множество его добродетелей, благодеяний, в которых он проявил себя, и тотчас же заговорили о том, чтобы его канонизировать…

Так как папа римский был тогда у меня в руках и не мог ни в чем мне отказать, он легко ввел бы в календари святого Бонавантюра Бонапарта, но разве не стали бы впоследствии утверждать, что я совершил святотатство, навязав свою волю папе и силой введя святого в свой род, покусился на права церкви?..

Разговор с О’Меаром грозил затянуться, так как Наполеон был в ударе и расположен к откровенности. Однако вошел слуга и сообщил, что доктора вызывают к губернатору.

О’Меар попрощался с императором и отправился к Хадсону Лоу, которого нашел метавшим громы и молнии из-под густых бровей:

— Сегодня утром вы слишком долго находились у генерала Бонапарта, — рявкнул он, уставившись на врача.

— Да, господин губернатор, мы говорили о разных… вещах.

— Вещах, весьма далеких от состояния здоровья генерала, как мне кажется?

— И да и нет.

— Что же было темой вашего разговора?

О’Меар, скрывая улыбку, ответил:

— Разговор мой с генералом Бонапартом шел о воспоминаниях, жизненных историях и не представлял никакого интереса для английского правительства.

— Все, сказанное генералом Бонапартом, не может не представлять интереса. Я единственный, кто имеет право судить, представляет или нет интерес столь продолжительная беседа с узником. Будьте добры немедленно передать мне дословно, о чем вы говорили в Лонгвуде!

— Господин губернатор, — в голосе О’Меара зазвучал металл, — только если Наполеон позволит мне это… Я не доносчик.

— Делать это — ваша обязанность, — резко ответил Хадсон Лоу. — Вы должны ставить меня в известность обо всем, что является предметом ваших разговоров с генералом Бонапартом. Если вы не будете делать этого, берегитесь! Вам вообще запретят вступать с ним в какие-либо отношения, кроме тех, что требует ваша профессия, да и то под наблюдением офицера.

— Господин губернатор, вы хотите, чтобы я стал шпионом? Это низко, и не рассчитывайте на меня!

Хадсон Лоу изумленно посмотрел на ничтожного военного докторишку, который осмелился противиться ему и отказывался шпионить за своим больным.

О’Меар продолжил с твердостью:

— Приставляя меня к Наполеону, вы предполагали заставить меня играть низкую и презренную роль, которую отводят самым мерзким арестантам, тем, кто за ничтожную льготу предает и продает своих товарищей по заключению? Нет, Ваше Превосходительство, я не доносчик и не гнус.

— Гнус… вы, кажется, пытаетесь оскорбить меня… Берегитесь, уважаемый! Вы только что проявили недопустимую бестактность по отношению к первому лицу на острове, представителю британского правительства! Вон отсюда, вон!..

Хадсон Лоу пришел в ярость, в которой и пребывал все утро, бесновался, размахивал руками, как будто наносил удары по невидимому врагу.

Причиной его раздражительности послужило нечто другое, а вовсе не разговор Наполеона с врачом.

На острове находился старый солдат, который служил когда-то под началом Хадсона Лоу еще на Капри. Этот солдат, встретившись случайно с дворецким Наполеона Киприани, узнал его, поскольку раньше видел его именно на Капри.

Он сообщил об этом губернатору, который требовал неусыпного надзора за всеми, живущими в Лонгвуде, особенно теми, кто имел сношения с внешним миром.

Хадсон Лоу спросил старого служаку, кем был Киприани, и узнал, что дворецкий императора в 1808 году являлся французским агентом на Капри. Именно он раскрыл заговор, организованный с целью убийства брата Наполеона, в то время короля Неаполитанского.

Капитан из Неаполя, по имени Моска, высадился около загородной резиденции короля, где рассчитывал внезапно напасть, когда король, ничего не подозревая, выйдет на прогулку в сад, и убить его. Прокравшись к дому, он увидел красавицу служанку. Сразу родилась мысль предложить ей деньги, чтобы она провела его к королю. Капитан даже попытался вскружить девчонке голову, обещая взять с собой и сделать из нее знатную даму.

Девушка быстро догадалась о намерениях Моски, и поскольку прекрасно знала Киприани, то поделилась с ним своими подозрениями. Неаполитанский капитан был задержан, однако отказался назвать имя того, или тех, кто направил его в экспедицию. Поскольку именно Хадсон Лоу нанял этого убийцу, он теперь опасался, что Киприани мог знать правду, если только уже не выложил ее Наполеону.

Через несколько дней после неудавшегося покушения с Капри в Неаполь прибыл некто Висконти, его интересовал комиссар Салисетти, которому Киприани, естественно, сообщил о заговоре. Агент проник в дом Салисетги и под предлогом обустройства лаборатории установил адскую машину. Вернувшись довольно поздно с обеда в соседнем дворце, Салисетти, как обычно, быстро выскочив из коляски, помчался вверх по лестнице.

Эта быстрота спасла комиссару жизнь, так как Висконти, увидев, что он приехал, запалил свою машину. Она взорвалась, когда Салисетти пробежал уже четыре комнаты в своих апартаментах. Пострадало около тридцати комнат, дом превратился в руины, под которыми погибла одна из дочерей комиссара.

Висконти был задержан, осужден и расстрелян, а его отец — признан соучастником преступления, но по причине преклонного возраста приговорен к пожизненному заключению. Киприани удалось расположить к себе этого фанатичного старца, который довел до его сведения, что покушение на короля Жозефа и адская машина, подготовленная против Салисетти, были инспирированы Хадсоном Лоу, губернатором Капри, из чьих рук исходили деньги и инструкции.

Эти воспоминания, воскрешенные известием о Киприани, сильно обеспокоили Хадсона Лоу, так как напомнили о смерти Салисетти. Последний был начальником полиции при короле Жозефе, а затем, при Марате, организовал национальную гвардию Неаполя. Однажды его пригласили на обед, устроенный сэром Хадсоном Лоу. На следующий день, 23 декабря 1809 года, Салисетти внезапно умер, скорее всего, от яда.

Киприани, весьма взволнованный внезапной смертью своего покровителя и родственника, вероятно, не преминул обвинить англичанина в новом преступлении.

Таким образом, не удивительно, что встреча на острове Святой Елены с неутомимым корсиканцем, столь осведомленным о тайнах губернатора, очень обеспокоила сэра Хадсона Лоу.

С другой стороны, он узнал, что еще один корсиканец, по имени Сантини, хвастался, что при первой же оказии пустит ему пулю в голову.

Трусливый, живущий в постоянной опасности стать жертвой покушения со стороны сеидов, которые окружали Наполеона, его тюремщик смертельно боялся объединения Сантини и Киприани. Он решил освободиться от последнего.

Губернатор надеялся, что доктор О’Меар разделит его взгляды и поможет в его намерениях из страха или в надежде на аванс и компенсацию, которых он добьется для себя от своего правительства. Но при подобном отношении доктора, наотрез отказавшегося стать жалким шпионом, тем более нельзя было рассчитывать, чтобы тот согласился сыграть еще более низкую роль — отравителя.