Я обернулась и закричала, когда увидела сидящего на заднем сиденье Питера Ван Хаутена.

— Прошу прощения, что напугал тебя, — сказал Питер Ван Хаутен, перекрикивая рэп. На нем все еще был костюм с похорон — а прошла почти неделя. От него пахло так, будто он потел алкоголем. — Можешь оставить себе диск, — сказал он. — Это Snook, один из основных шведских…

— Ааа ааа УБИРАЙСЯ ИЗ МОЕЙ МАШИНЫ! — Я выключила звук.

— Насколько я понимаю, это машина твоей мамы, — сказал он. — А еще, она не была закрыта.

— О, Господи! Выметайся из моей машины, или я позвоню 911. Старик, что с тобой не так?

— Если бы дело ограничивалось только одной проблемой, — задумчиво произнес он. — Я здесь, просто чтобы извиниться. Ты была права, когда ранее заметила, что я жалкий маленький человечишка, зависимый от алкоголя. У меня была единстенная знакомая, которая проводила со мной время только потому, что я платил ей за это, — и что еще хуже, она ушла, оставив меня одинокой душой, не способной завоевать дружеские отношения даже с помощью взятки. Все это так, Хейзел. И много чего еще.

— Ладно, — сказала я. Эта речь была бы более трогательной, если бы он говорил разборчивее.

— Ты напоминаешь мне Анну.

— Я многим кого-то напоминаю, — ответила я. — Мне правда нужно ехать.

— Так стартуй, — сказал он.

— Вылезай из машины.

— Нет. Ты напоминаешь мне Анну, — снова сказал он. Через секунду я включила заднюю передачу и выехала с парковки. Я не могла заставить его уйти, и мне не нужно было этого делать. Я поеду домой к Гасу, и его родители заставят Ван Хаутена убраться.

— Ты, конечно, знакома, — начал Ван Хаутен, — с историей Антониетты Мео.

— Конечно, нет, — сказала я. Я включила стерео-систему, и она взорвалась шведским хип-хопом, но Ван Хаутен начал ее перекрикивать.

— Она может стать самой юной святой, канонизированной Католической церковью. У нее был тот же рак, что и у мистера Уотерса, остеосаркома. Ей ампутировали правую ногу. Боль терзала ее. Когда Антониетта Мео умирала от мучительного рака в зрелом возрасте шести лет, она сказала своему отцу: «Боль — словно ткань. Чем она крепче, тем больше стоит». Это так, Хейзел?

Я не смотрела прямо на него, а только на отражение в зеркале.

— Нет, — прокричала я через музыку. — Это хрень собачья.

— А тебе никогда не хотелось, чтобы это было правдой? — крикнул он в ответ. Я выключила музыку. — Прости, что испортил вашу поездку. Вы были слишком молоды. Вы… — его голос сорвался. Будто у него было право оплакивать Гаса. Ван Хаутен был просто еще одним плакальщиком, который не знал его, еще одним запоздалым соболезнованием на его странице.

— Ты не испортил нашу поездку, ты, самовлюбленный болван. У нас было обалденное путешествие.

—  Я пытаюсь, — сказал он. — Честное слово, я пытаюсь.

В этот момент я поняла, что Питер Ван Хаутен потерял кого-то из своей семьи. Я поразмыслила над правдивостью, с которой он описал больных раком; над тем, что в Амстердаме он не смог задать мне ни одного вопроса, кроме как не специально ли я оделась как Анна; над его грубостью по отношению к нам с Августом; над животрепещущим вопросом, влияет ли степень боли на ее значимость. Он выпивал на заднем сиденье, вечно пьяный старик. Я вспомнила статистику, которую мне не хотелось бы знать: половина всех браков заканчивается через год после смерти ребенка. Я обернулась и посмотрела на Ван Хаутена. Подъехав к колледжу, я остановилась возле ряда припаркованных машин и спросила:

— У вас умер ребенок?

— Моя дочь, — сказал он. — Ей было восемь. Страдала, как мученица. А канонизирована никогда не будет.

— У нее была лейкемия? — спросила я. Он кивнул. — Как у Анны, — сказала я.

— Почти как у нее, да.

— Вы были женаты?

— Нет. То есть, не в момент ее смерти. Я был непереносим задолго до того, как мы ее потеряли. Скорбь не меняет человека, Хейзел. Она его раскрывает.

— Вы жили с ней?

— Поначалу нет, хотя в самом конце мы перевезли ее ко мне в Нью-Йорк для серии экспериментальных пыток, которые прибавили страданий ее последним дням, не увеличив их количество.

Через секунду я сказала:

— Так вы вроде как подарили ей вторую жизнь, в которой ей удалось стать подростком.

— Мне кажется, что это справедливое суждение, — сказал он, а затем быстро добавил: — Полагаю, тебе известен мысленный эксперимент Филиппы Фут ^[58]с вагонеткой ^[59]?

— А тут в вашем доме появляюсь я, одетая как девушка, которой, как вы надеялись, она могла бы стать, и вы, типа, захвачены врасплох.

— Неуправляемая вагонетка несется по рельсам, — сказал он.

— Мне пофиг на ваш тупой мысленный эксперимент, — сказала я.

— Он не мой, он Филиппы Фут.

— На ее эксперимент мне тоже пофиг, — сказала я.

— Она не понимала, что происходит, — сказал он. — Мне пришлось сказать ей, что она умрет. Ее соцработник сказал, что мне нужно это сделать. Мне пришлось сообщить ей, что она умрет, и я сказал ей, что она направляется в рай. Она спросила, буду ли я там, и я сказал, что нет, пока что нет. Но когда-нибудь, сказала она, и я пообещал, что да, конечно же, очень скоро. И я сказал ей, что там, наверху, у нас есть замечательная семья, которая о ней позаботится. И она спросила, когда я приду туда, и я сказал, что скоро. Двадцать два года назад.

— Мне очень жаль.

— Мне тоже.

Через какое-то время я спросила:

— А что с ее мамой?

Он улыбнулся.

— Ты все еще пытаешься узнать продолжение, хитрюга.

Я улыбнулась в ответ.

— Вам нужно домой, — сказала я. — Протрезвейте. Напишите еще один роман. Займитесь тем, что у вас получается. Не многим везет быть такими талантливыми.

Он долго-долго пялился на меня в зеркало.

— Хорошо, — сказал он. — Да. Ты права. Ты права. — Но сразу после того, как сказать это, он достал свои практически пустые два литра виски. Выпил, закрыл бутылку и открыл дверцу. — Пока, Хейзел.

— Береги себя, Ван Хаутен.

Он сел на бордюр за машиной. Я смотрела, как он уменьшался в зеркале заднего вида, и тут он вытащил бутылку. На секунду мне показалось, что он оставит ее на бордюре. А потом он сделал большой глоток.

В Индианаполисе был жаркий вечер, воздух был плотным и неподвижным, будто мы находились внутри облака. Для меня такой воздух был хуже некуда, и я говорила себе, что это просто воздух, в то время как путь от парковки у его дома до входной двери казался бесконечным. Я позвонила в дверь, ответила мама Гаса.

— Ох, Хейзел, — сказала она и, плача, вроде как обхватила меня.

Она заставила меня съесть немного лазаньи с баклажаном — думаю, им приносили еду, — с ней и с папой Гаса.

— Как вы?

— Я скучаю по нему.

— Ага.

Я не знала, что сказать. Я просто хотела пойти вниз и найти то, что он для меня написал. К тому же, тишина в комнате мне была совсем не по душе. Я хотела, чтобы они говорили с друг другом, утешали или держались за руки, или еще чего. Но они просто сидели и ели очень маленькие порции лазаньи, даже не смотря друг на друга.

— В раю был нужен еще один ангел, — сказал его папа через какое-то время.

— Я знаю, — сказала я. Затем его сестры и куча из их детей ввалились на кухню. Я встала и обняла обеих сестер, а потом смотрела, как дети бегали по кухне с отчаянно необходимым всем шумом и движением, словно возбужденные молекулы, сталкивающиеся друг с другом и кричащие: «Теперь ты нет ты нет я был до этого а потом я тебя поймал да не поймал ты меня ты промахнулся ну тогда я ловлю тебя сейчас да нет же тупая задница сейчас тайм-аут ДЭНИЭЛ НЕ СМЕЙ НАЗЫВАТЬ СВОЕГО БРАТА ТУПОЙ ЗАДНИЦЕЙ мам если мне нельзя говорить это слово то почему ты его только что сказала тупая задница тупая задница», а потом хором тупая задница тупая задница тупая задница тупая задница, а за столом родители Гаса теперь держались за руки, и мне сразу стало лучше.