— Бедняги! — воскликнул Дигби. — Хотя… все там будем, так что без разницы — здесь или где-то еще. Я лишился корабля, но, благодарение Богу, я могу купить себе другой. Их, конечно, жаль, очень жаль. Я предупреждал Ламарка, что нельзя слишком долго дрейфовать у опасного берега, если к тому же и барометр падает. Пусть теперь первый помощник пеняет на себя, жадный пес, надоедливый, вечно сующийся туда, куда не просят.

— Перестаньте ругаться, — перебил я. — Он же мертв.

— Прекрасно сказано, мой юный поборник морали! — парировал он. — Вы бы, наверное, тоже не были столь сладкоречивы, если бы с утра пораньше лишились пяти тысяч фунтов. Ну что ж, слезами горю не поможешь. Се ля ви, как говорят французы. Дела плохи, но могло быть куда хуже.

Отец и Дигби остались на берегу у обломков, я же отправился в Корримейн, чтобы успокоить Минни насчет призрака в окне. Когда я ей все рассказал, она согласилась со мной, что, скорее всего, экипаж бригантины знал о нашем загадочном госте гораздо больше, чем ему хотелось бы. Мы договорились, что я буду наблюдать за ним, но так, чтобы он того не заметил.

— Ой, Арчи, — разволновалась она, — ты уж давай-ка не перечь ему, да не зли его понапрасну-то, ведь у него пистолет и ножище тот. Так оно спокойней будет, если его не задирать.

Я рассмеялся и обещал ей соблюдать предельную осторожность, так что она немного успокоилась. Старик Фуллертон пошел вместе со мной, надеясь разжиться всякими деревяшками, и они с моим отцом долго еще рыскали вдоль берега, однако безо всякого результата, поскольку подводное течение было очень сильным и все унесло к Аррану, в залив Ламлаш.

Удивительно, насколько быстро незнакомец приспособился к жизни на острове и сколь полезным он сделался в нашем хозяйстве. Через две недели он знал весь островок не хуже меня. Если бы не очень приятные воспоминания о кораблекрушении и не кислый осадок, оставшийся у меня после этого происшествия, можно было бы сказать, что в глубине души он мне даже понравился. Характер его походил на климат тропических широт — временами мрачный и грозовой, но большей частью светлый и солнечный. Дигби мог просто так, безо всякого повода вдруг загорланить песню или разразиться шквалом шуток и анекдотов, что было совершенно несвойственно хмурым северянам. В периоды «затишья» он становился замечательным собеседником, ярко и образно рассказывал о людях и их характерах, а также о своих бесчисленных и порой весьма странных приключениях. В жизни мне редко приходилось встречать таких великолепных рассказчиков. Вечерами мы с отцом могли часами сидеть у очага, словно зачарованные, слушая, как Дигби разворачивал пестрые ленты своих повествований, не выпуская изо рта сигареты. Казалось, что его котомка, с которой он прибыл, была набита табаком и ничем больше. Я заметил, что в разговорах у камелька, которые большей частью адресовались моему отцу, наш гость, возможно, сам того не сознавая, играл на слабых струнах характера старика. Рассказы о хитрости, ловкости, о многочисленных способах обмана при добывании денег так и сыпались из уст нашего гостя, и в лице моего отца они находили благодарного слушателя. Однажды я не сдержался и сделал Дигби замечание, когда уже за полночь отец вышел из комнаты, хохоча во все горло и хлопая себя по коленям, поскольку ему чрезвычайно понравилась одна из историй нашего гостя. Речь в ней шла о крестьянах, живших на побережье Бискайского залива. Так вот, ночью, когда бушевал шторм, они привязывали фонари к бычьим рогам и уводили животных вглубь от берега. Затем крестьяне принимались гонять быков из стороны в сторону и заставляли их вставать на дыбы. Экипажи кораблей, находившихся в море, принимали эти фонари за огни других судов и смело шли на сближение с ними, в результате чего оказывались выброшенными на скалистый берег.

— Не надо рассказывать старику подобные вещи, — возмутился я.

— Мой юный друг, — доброжелательно ответил Дигби, — ты еще ничего в жизни не видел. У тебя, безусловно, сформировались идеалы и представления о благородстве, чести и всяком таком прочем. Ты возвел их в догму, что свойственно умным молодым людям вроде тебя. У меня тоже были представления о добре и зле, но очень скоро они рассеялись, словно туман. Все эти помыслы и стремления сродни тонкому глянцу, который реальная жизнь безжалостно сдирает своим наждаком. Я вступил в жизнь, как и все, с чистой и цельной душой, но сейчас на ней больше ран, рубцов и шрамов, чем на моем теле. Я не преувеличиваю, вот, взгляни. — С этими словами он расстегнул куртку и показал грудь.

— Боже праведный! — ахнул я. — Откуда это все у вас?

— Это от пули, — ответил он, показывая на глубокую синеватую ямку под ключицей. — Я получил ее на баррикадах в Берлине в 1848-м. Местный хирург сказал, что она прошла чуть ниже артерии. А вот это, — продолжил он, демонстрируя два овальных шрама на шее, — меня пытался загрызть вождь племени сиу, когда я с Кастером ходил в прерии. Там же я получил стрелу в ногу. Это — памятка от взбунтовавшегося матроса с моего корабля, ну а остальное — так, мелочи, следы от прививок, что мне делали в Калифорнии. Так что меня можно простить, когда я, чуть что, хватаюсь за оружие, потому как я побывал во многих передрягах.

— А это что? — спросил я, кивнув на замшевый мешочек со шнурком, висевший у него на шее. — Похоже на талисман.

Дигби торопливо застегнул куртку, видимо, мой вопрос привел его в замешательство.

— Ничего особенного, — грубо оборвал он меня. — Я ведь католик, а это то, что мы называем скапулярием. Там образок и молитва.

В тот вечер он, вопреки своему обыкновению, отчего-то сделался неразговорчивым, и весь следующий день держался замкнуто и старался избегать меня. Это небольшое происшествие заставило меня призадуматься, более того, я еще более укрепился в своих неясных сомнениях, когда вскоре заметил, что шнурка на шее у него больше не было. Очевидно, он его снял после моего бестактного вопроса. Что могло скрываться в том мешочке, окутанном такой тайной и столь тщательно оберегаемом? Если бы я тогда знал всю правду, я бы скорее отдал руку на отсечение, чем продолжал бы любопытствовать.

Помимо всего прочего, наш гость обладал еще одной интересной особенностью. Все его планы на будущее, которыми он охотно и подробно делился с нами, были никоим образом не ограничены с материальной точки зрения. Он легко и непринужденно говорил о замыслах и проектах, требовавших огромных денежных затрат. Глаза моего отца блестели, когда Дигби беззаботно рассуждал о суммах, казавшихся нам, людям экономным, просто чудовищными. Нам обоим представлялось странным, что человек, по его собственным словам, всю жизнь проживший скитальцем и искателем приключений, мог владеть таким огромным состоянием. Отец настаивал на том, что Дигби выбрал золотую жилу где-то в Америке. У меня же на сей счет были свои мысли, сперва смутные и разрозненные, но все больше обретавшие форму и верное направление.

Очень скоро мои подозрения обрели реальные и прочные основания, а произошло это вот как. Мы с Минни встречались в нашем укромном месте на комберских утесах, о чем я рассказывал ранее, и почти каждый день мы проводили там по два-три часа. Как-то утром, вскоре после беседы с нашим гостем, мы сидели в своем закутке, который укрывал нас как от ветра, так и от любопытных взглядов моего папаши. Вдруг Минни заметила Дигби, идущего вдоль берега. Он неторопливо подошел к основанию утеса, усеянного скользкими после отлива валунами, но вместо того, чтобы повернуть назад, он начал карабкаться на огромные камни и протискиваться между ними по щиколотку в воде, пока не оказался прямо под нами. Мы видели его как на ладони. Для него это место представляло собой, очевидно, идеал уединения: море впереди, камни по бокам и отвесная стена утеса сзади. Даже посмотрев вверх, он едва ли заметил бы размытые силуэты двоих любопытствующих, смотрящих на него из-за выступа скалы. Он торопливо оглянулся, сунул руку в карман, вытащил тот самый замшевый мешочек, о котором я упоминал, и вынул из него небольшой предмет. Затем Дигби вытянул руку и посмотрел на этот предмет долгим и, как мне показалось, обожающим взглядом. Мы наблюдали за ним, поглощенные этим странным зрелищем. Наконец, он водворил предмет обратно в мешочек, бережно положил его в карман и отправился назад в куда более веселом расположении духа.