Ван Фу погрозил кому-то кулаком и крикнул:

– Я тебе покажу, как плеватися.- Он стал яростно мыть лицо, затем полоскать рубаху и штаны.

Выяснилось, что кок наткнулся в кустарнике на больших голошеих птенцов, которые его заплевали с ног до головы.

Я побежал, на свою беду, посмотреть на этих птенчиков и поплатился. Как я ни был осторожен, какой-то «стрелок» за несколько метров влепил в меня струю вонючей кашицы.

Мы хорошо приметили «детский садик», где воспитывались птенцы с такими неприятными для окружающих наклонностями. В других птичьих колониях нас встречали тоже не особенно приветливо, да мы старались не разгуливать по острову, а больше всего времени проводили на берегу, возле баркаса и в лагуне.

На третий день нашего пребывания на острове Святой Маргариты, около полудня в лагуну вошли два катамарана, загруженные так, будто сюда прибыли переселенцы на вечное жительство и, рискуя жизнью, захватили все свое движимое и недвижимое имущество. В первой лодке на ворохе вещей вертелась черная собачонка и нетерпеливо тявкала, глядя на берега бухты. Иначе себя повели поросята, я не заметил, из какой лодки они выскочили и теперь, пофыркивая, плыли к нам.

Ван Фу сказал со вздохом:

– Иво шибко вкусно…

Катамараны пристали к берегу недалеко от нашего лагеря. Мы как музыку слушали неторопливую речь полинезийцев, смех детей.

Остров словно ожил, приобрел новые, приветливые краски с приходом катамаранов.

Я с удивлением увидел, что наши соседи захватили с собой разборные тростниковые хижины и сейчас устанавливают их между пальмами.

Мы с Жаком отправились поздравить соседей с благополучным прибытием и выведать новости. Нас встретили вежливыми улыбками, но без особой теплоты, присущей этим приветливым людям. Но после нескольких фраз Жака лед начал таять. Скоро все взрослые, включая женщин, побросали работу и уселись в кружок, оживленно разговаривая. Я тоже очень скоро нашел общий язык с ребятами. Для этого было достаточно нескольких слов, которые я запомнил, живя в семье Сахоно. Мальчишки, их было пятеро, разных возрастов, устроили рыбную ловлю с помощью большого бумажного змея замысловатой формы. К змею они привязали длинную леску с крючком и наживой и запустили его над лагуной, следя, чтобы нажива волочилась по воде. Очень скоро попалась первая рыба.

Я так увлекся этим необыкновенным способом лова, что не заметил подошедшего Жака.

– Неприятные новости,- сказал он,- где-то поблизости находится шхуна, которую захватил Симада. Возможно, там его уже нет, сам он мог высадиться на одну из своих баз, а своим людям приказал догнать нас. Он не успокоится, пока не расправится с нами. Мы не только нанесли ему огромный убыток, но и подорвали его репутацию, престиж, что для такого разбойника не менее ценно.

Я предложил переждать опасность на острове.

– Нельзя. Шхуна обязательно зайдет сюда, они обыщут все острова по нашему курсу. Кто-то им сообщил, куда мы идем. Наверное, те японцы, что обстреляли нас. Мы можем остаться здесь только до вечера. К тому времени подойдут еще лодки сборщиков копры, и, может быть, мы еще что-нибудь разузнаем.

Ван Фу произнес какое-то сложное проклятье на китайском языке и полностью согласился с предположением Жака.

Около пяти часов вечера в лагуну вошли еще два катамарана. На одном из них полинезийцы привезли Розового Ганса. Пышущий жаром, с багрово-синим лицом, он лежал в тени хижины на тростниковой циновке. У него не было ступни на левой ноге.

Он слабо улыбнулся, увидев нас, и, с трудом приподнявшись на локте, посмотрел на побуревшие от крови тряпки, обмотанные вокруг культи.

– Проклятая акула, оттяпала ногу. Чистая работа. Да все это пустяки: у нас делают такие протезы, что лучше любой ноги. Голова что-то…- Он упал на циновку и долго лежал с закрытыми глазами.

Жак, расспросив полинезийцев, узнал, что они заметили Розового Ганса несколько часов назад в море, и когда втаскивали в лодку, то вывернулась акула и откусила ему ступню. Ему наложили шину, перевязали. Ганс открыл глаза.

– Вы все еще здесь? Не удрали опять? Не стоит, ребята, зря силы тратить – от нас еще никто не уходил. Ха… Голова трещит. Нет ли у вас спиртного?

Ван Фу захватил с «Лолиты» бутылку виски. Я сбегал за ней. Выпив, Розовый Ганс сказал:

– Вот теперь я быстро встану на ноги. Нет лучшего лекарства, чем пара глотков шнапса. Он подмигнул.- Приятная встреча! Я их ищу по всем островам и рифам, а они меня ждут не дождутся вот где! Ха-ха. Между прочим, я сюда завтра собирался заглянуть, а попал сегодня. Знаете, кто устроил эту радостную встречу? Не ломайте голову, ни за что не догадаетесь. Да тот проклятый негр, с которым я честно дрался на том берегу, где вы стянули первую мину. У меня котелок работает. Ха-ха. Ночью столкнул меня за борт. Опять спас жилет. Советую завести. Надежная штука.- Он болезненно поморщился.- Нога у акулы в брюхе, а большой палец ноет, я его на днях порезал о раковину. Как вам это нравится? Все-таки я очень рад, что мы встретились здесь, и совсем не потому, что Симада назначил за голову каждого из вас по двести долларов. Дешево? Ха-ха…

Он стал бессвязно бормотать, ругаться, наконец, впал в забытье.

Ван Фу брезгливо поморщился:

– Иво скоро пропади.

– Гангрена,- сказал Жак,- нога почернела.

Мы не ушли вечером, а прожили еще целые сутки на острове. Розовый Ганс умер на следующий день. Мы похоронили его по морскому обычаю: завернули в парусину, привязали к ногам камень и опустили с баркаса в самое глубокое место лагуны. Когда над телом сомкнулась водная гладь, Жак сказал:

– Скверно, когда, провожая человека в последний путь, нельзя сказать о нем ничего хорошего. Ведь когда-то он был ребенком, родители смотрели на него с надеждой, прочили ему, если не славную, то честную, достойную жизнь.

Мне было искренне жаль Розового Ганса, хотя с виду он был законченным негодяем. Но иногда в голосе его слышались нотки сожаления, что он ведет такую жизнь. Его тянуло к дому, к земле, к тихой жизни. Мне кажется, что от природы он был совсем не злым человеком, его сделали таким, вбив ему в голову, что он ариец, стоящий неизмеримо выше всех славян, негров и прочих народов «низших» рас. И он этому поверил. Я сказал об этом Жаку.

– Может быть,- ответил Жак,- но мы судим о человеке не потому, каким он мог быть, а каким стал.

Ван Фу сказал мне, кивая за борт:

– Один – мало, надо чтобы все хунхуза туда ходи.

На второй день после похорон Розового Ганса мы заметили на горизонте дым. Прямо на нас шел лайнер, он поднимался, как из-за бугра. Нас заметили. Лайнер сбавил ход, а потом и совсем остановился в полумиле, похожий на многоэтажный дом. На его палубах виднелись любопытные лица пассажиров, они махали нам руками и что-то кричали. Скоро к нам подошел вельбот. Моряки, говорившие по-английски, весело гогоча, помогли нам перебраться в шлюпку, а баркас взяли на буксир.

Среди этой шумной и веселой ватаги я заметил белобрысого курносого матроса. Он тоже смотрел на меня и, улыбаясь, сказал по-английски, а потом по- русски :

– Ты совсем похож на русского парня.

– И вы также! – ответил я.

– Да я же и есть русский, самый настоящий русский!

Он необыкновенно обрадовался, узнав, что я из Советской России. Вся команда вельбота смотрела на меня с недоверчивым восхищением – это были австралийские моряки. Им казалось невероятным появление советского мальчишки в Коралловом море. Досталось моей спине и рукам от дружеских шлепков и пожатий. Вместе со мной незаслуженную славу разделял Ван Фу, он без устали повторял:

– Моя русика китайза, моя рашен! – и счастливо смеялся, прижимая к груди сиамского кота.

Разобрав весла, матросы стали грести к теплоходу.

Мой земляк сидел загребным, занося весло, он рассказывал нам с Ван Фу: