«Я должен смотреть. Не важно, что будет дальше, я должен смотреть, – говорил он себе, пытаясь справиться с подступающей тошнотой. – К этой системе бесчисленных блестящих влажных красных драгоценных камней, к этой мягкости под кожей, пропитанной кровью, к этим смущающим вещам хирург скоро привыкает. Я должен, я смогу привыкнуть к мысли, что я – хирург. Поскольку тело моей жены в сексуальном плане для меня не больше чем глина, нет причины считать, что и внутренние органы её тела что-то большее, чем просто глина».

Но откровенность его совести вскоре свела на нет его рассуждения. Внушающее страх содержимое тела его жены, вывернутое наружу, было больше чем глина. Словно человеколюбие, скорее чем сочувствие, которое он питал к боли жены, заставило его увидеть, когда он стоял напротив этой безмолвной алой плоти и смотрел на её влажную поверхность, его собственное, несравненное «я». «Боль не переступает пределы тела. Она одинока», – думал юноша. Но эта обнаженная алая плоть не одинока. Она сродни той красной плоти, которая, несомненно, существовала внутри Юити. Даже сознание того, кто только взглянул на нее, не может оставаться не затронутым.

Юити увидел, как еще одно, ярко сверкающее, словно зеркало, жестокое приспособление дали в руки врачу. Это было устройство, похожее на огромные ножницы, разъединенные в центре. Там, где должны находиться лезвия, была пара больших изогнутых ложек. Одну половину инструмента ввели глубоко в нутро Ясуко. После того как накрест была введена вторая половина, шарнир в центре защелкнулся. Это были щипцы.

Касаясь руки жены, молодой супруг пронзительно ощутил, что этот грубо вторгнувшийся инструмент ищет что-то с намерением захватить его металлическими когтями. Юити видел, как жена прикусила нижнюю губу. Окруженный этими страданиями, он понимал, что её уязвимая хрупкая вера в него никогда не покидала её лица, но не осмелился поцеловать её. У юноши не было уверенности, необходимой для столь естественного поступка, как лёгкий поцелуй.

В трясине плоти щипцы нащупали мягкую головку младенца и схватили её. Две медсестры, по одной с каждой стороны, давили на белый живот Ясуко.

Юити честно верил в собственную невиновность, хотя, возможно, точнее будет сказать, что он молился об этом.

Однако в это время Юити, размышляя о лице жены на вершине страданий и о горящей окраске той её части тела, которая была источником его ненависти, прошел через процесс трансформации. Красота Юити, которая была дана ему для того, чтобы ею восхищались в равной степени и мужчины и женщины, которая, казалось, существовала только тогда, когда на неё смотрели, в первый раз изменила свою природу и теперь существовала только для того, чтобы смотреть. Нарцисс забыл своё лицо. У его глаз появилась другая цель, а не зеркало. Смотреть на это жуткое уродство стало все равно что смотреть на него самого.

До сих пор Юити был способен ощущать собственное существование, только если на него смотрели in toto [121]. Короче говоря, его осознание существования было осознанием того, что на него смотрят. Юноша теперь упивался новым смыслом существования, бесспорно, существования, при котором смотрели не на него. То есть он смотрел теперь сам.

Как прозрачно, как воздушно это существование в его истинной форме! Этот Нарцисс, который забыл своё лицо, мог теперь даже считать, что его лица больше не существует. Если вне себя от боли его жена смогла бы повернуть голову и открыть глаза, она определенно без труда увидела бы выражение лица человека, который существовал в том же мире, что и она.

Юити отпустил руку жены. Он поднес обе вспотевших руки ко лбу, чтобы прикоснуться к своему новому «я». Он вынул носовой платок и вытер пот. После этого опять взял жену за руку.

Отошли околоплодные воды. Уже показалась головка младенца с закрытыми глазами. Вокруг нижней половины тела Ясуко кипела работа, сравнимая с изнурительными усилиями команды корабля, сопротивляющегося буре. Это была довольно обыкновенная работа, способствующая появлению новой человеческой жизни. Юити мог видеть, как напрягались мышцы даже через складки белого халата заведующего отделением гинекологии.

Освобожденный от пут, ребенок выскользнул наружу. Это был бледно-алый полумертвый кусок плоти. Послышалось хлюпающее хныканье. Затем плач. С каждым вскриком младенец становился чуть краснее.

Перерезали пуповину. Медсестра взяла ребенка на руки и показала Ясуко:

– Это девочка!

Ясуко, казалось, не поняла.

«Это девочка», – услышала она и слабо кивнула.

Молодая мама молча лежала с открытыми глазами. Казалось, эти глаза не видят ни мужа, ни ребенка, которого ей поднесли. Если она и видела их, она не улыбнулась. Такого бесстрастного выражения, точнее говоря, животного выражения человеческие существа не часто способны достичь. «По сравнению с этим выражением, – думал мужчина в Юити, – все другие выражения человека трагикомического пафоса не больше, чем просто маски».

Глава 26

ОТРЕЗВЛЯЮЩЕЕ ЛЕТО

Ребенка назвали Кэйко, радость семейства была безграничной. Это было правдой, несмотря на то, что в душе Ясуко хотела вовсе не девочку. Через неделю после родов здесь, в больнице, душа Ясуко была вполне довольна, но время от времени она погружалась в бесполезные размышления, почему родилась девочка, а не мальчик. Она думала: неужели она ошибалась, молясь о мальчике? Неужели с самого начала её радость оттого, что она носит в себе красивого ребенка, точную копию своего мужа, была лишь пустой иллюзией? Еще было трудно сказать, в кого пошел младенец, но сейчас казалось, что она больше похожа на отца.

Каждый день Кэйко набирала вес. Весы поставили рядом с кроватью матери, и каждый день быстро поправляющаяся Ясуко записывала прибавку в весе в таблицу. Сначала Ясуко думала, что ребенок, которому она дала жизнь, какой-то уродец, который еще не обрел человеческого облика. Но после первых, похожих на удары кинжалом болей при кормлении и почти распутного удовольствия, которое за этим последовало, она обнаружила, что не может прогнать из своего сердца любовь к этому комочку с таким странным, обиженным выражением личика. Кроме того, навещающие и близкие люди вокруг обращались с этим конвертом, который еще при всем желании нельзя было считать за полноценного человека, так, будто это было человеческое существо, и осыпали его словами, ожидать понимания которых от него вряд ли было разумно.

Ясуко попыталась сравнить ужасную физическую боль, через которую она прошла за несколько дней до этого, с долгим периодом моральной пытки, которой Юити подвергал её. Теперь, когда первая закончилось, как ни странно, она со спокойным сердцем приняла мысль, что острые приступы второй будут длиться гораздо дольше и потребуют гораздо больше времени на восстановление.

Первой, кто заметил перемену в Юити, была не Ясуко, а его мать. Эта кроткая, простая душа во всей незатейливости своего характера тотчас же почувствовала перемену в своем сыне. Как только она услышала о благополучном разрешении роженицы, она оставила Киё присматривать за домом и отправилась в больницу на такси. Она открыла дверь больничной палаты. Юити стоял у подушки Ясуко, он подбежал и обнял мать.

– Осторожнее, ты собьешь меня с ног, – сопротивлялась она и ударила маленьким кулачком в грудь Юити. – Не забывай, что я больна. О, да у тебя глаза покраснели! Ты плакал?

– Я сильно устал. Все время был в напряжении. Кроме того, я присутствовал при родах.

– Ты присутствовал при родах?

– Точно, – подтвердила мать Ясуко. – Я пыталась остановить его, но он не послушал. Ясуко не отпускала его руку.

Мать Юити посмотрела на Ясуко, воплощенное материнство. Ясуко слабо улыбалась, но на её лице не было и тени смущения. Мать снова посмотрела на сына. Её взгляд говорил: «Что за странный ребенок! Теперь, когда ты собственными глазами видел этот ужас, в первый раз вы с Ясуко похожи на настоящую женатую пару. У вас обоих такое выражение лица, будто только вам двоим известен некий секрет».