Юкио Мисима

Запретные удовольствия

Глава 1

НАЧАЛО

Ясуко приходила к Сунсукэ, когда тот отдыхал, сидя в ротанговом кресле на краю сада. Она радостно усаживалась к нему на колени, доставляя старику огромное удовольствие.

Шло лето 1950 года. По утрам Сунсукэ не принимал посетителей. Если было желание, то он работал. Если такого желания не возникало, он писал письма или приказывал вынести в сад кресло и полулежал в нём с книгой. Иногда закрывал книгу, клал её на колени и предавался безделью либо звонил в колокольчик и приказывал служанке принести чай. Если же по какой-то причине плохо спал предыдущей ночью, то натягивал одеяло до подбородка и некоторое время дремал.

Хотя миновало пять лет с тех пор, как ему исполнилось шестьдесят, у него не было занятия, чтобы отвлечься, ничего, что можно было назвать хобби. В сущности, Сунсукэ не верил в эту чепуху. Он был совершенно лишен качества, столь важного для хобби: он не умел ценить конкретных взаимоотношений, которые крепко связывали бы его с другими людьми. Этот острый недостаток объективности в сочетании с неловкими, порывистыми попытками установить связь между своим внутренним миром и тем, который лежал вне его, придавал определенную свежесть и наивность его произведениям последних лет. Они черпали силу из самых сокровенных его замыслов: из полных драматичности случайностей, порожденных столкновением человеческих желаний; смешных зарисовок; стремления изобразить характер человека – все питалось конфликтом между личностью и её внутренним миром. В этом отношении некоторых резких критиков все еще одолевали сомнения, стоит ли провозглашать его великим писателем.

Правое колено досаждало Сунсукэ приступами невралгии, которые обычно предваряла тупая боль глубоко внутри. Было сомнительно, что его состарившиеся хрупкие коленные чашечки смогут долго выдерживать теплый вес молодой женщины. Однако по мере усиления боли выражение радости появлялось на его лице.

Наконец он сказал:

– У меня болит колено, Ясуко. Дай я передвину ногу вот так, а ты пока сядь сюда.

Ясуко широко открыла глаза и участливо посмотрела на Сунсукэ. Он засмеялся: Ясуко испытывает к нему отвращение.

Старый писатель понимал это чувство. Он встал и схватил Ясуко за плечи. Потом повернул к себе за подбородок её лицо и поцеловал в губы. Поспешно выполнив таким образом долг по отношению к ней, он почувствовал внезапную вспышку боли в правом колене и рухнул в кресло. Когда он смог поднять голову и оглядеться, Ясуко исчезла.

Прошла неделя, а Ясуко не давала о себе знать. Однажды во время прогулки Сунсукэ зашел к ней домой. Оказалось, что она уехала с какими-то школьными подругами на курорт с онсэн – горячими источниками на южном побережье полуострова Идзу. Записав название курорта в записную книжку, Сунсукэ вернулся домой и занялся приготовлениями к отъезду. На столе он обнаружил стопку гранок, срочно требующих правки, но отложил их на потом, утешая себя внезапным осознанием того, что ему необходим отдых в середине лета.

Обеспокоенный жарой, Сунсукэ сел в ранний утренний поезд. Несмотря на это, его белый костюм промок на спине от пота. Он сделал глоток горячего чая из термоса. Тощей, сухой, словно бамбук, рукой он вытащил из кармана рекламный проспект очередного своего собрания сочинений, который дали ему в издательстве.

Это новое собрание сочинений Сунсукэ Хиноки будет третьим по счету. Первое вышло, когда ему исполнилось сорок пять.

«Помню, в то самое время, – размышлял он, – вопреки тому, что большинство моих произведений признано миром миниатюрной иллюстрацией стабильности и единства и в некотором смысле достигло вершины, как предсказывали многие, я был до некоторой степени подвержен этой глупости. Глупости? Чепуха. Глупость нельзя связать с моими произведениями, с моей душой, с моим образом мыслей. Мои произведения, определенно, не глупость. Я был выше того, чтобы использовать мысль для скрашивания собственной глупости. Стараясь поддерживать чистоту своего мышления, я ограждал от моей глупой деятельности достаточно духовности, чтобы позволить своим мыслям обрести форму. Однако секс был не единственной движущей силой. Моя глупость не имеет ничего общего ни с духовным, ни с плотским. Моя глупость состоит в исступленной способности управлять абстракциями, что угрожает превратить меня в мизантропа. Мне это до сих пор угрожает, даже сейчас, на шестьдесят шестом году моей жизни».

С печальной улыбкой на губах Сунсукэ внимательно рассматривал собственную фотографию на обложке проспекта, который держал в руках. Это был портрет безобразного старика. Только так могло и быть. Однако не трудно было увидеть в нём определенные размытые и тонкие черты духовной красоты, столь признанной обществом. Высокий лоб, запавшие узкие щёки, широкие, голодные губы, волевой подбородок – каждая черта носила нескрываемые следы долгого упорного труда и одухотворенности. Его лицо, однако, было не столько выковано духовностью, сколько озадачено ею. Это лицо, в котором избыток духовности как бы обнажался, принуждая смотрящего отводить взгляд, словно оно слишком откровенно говорило о чем-то личном. В своем уродстве оно было лишенным души трупом, больше не обладающим силой хранить тайну.

Это было делом рук группы поклонников, которые, осмыслив интеллектуальный гедонизм того времени, заменили заботу о человечестве индивидуализмом, искоренили универсальность из чувства красоты, воровски и жестоко вырвали красоту из лап этики. Это они называли черты лица Сунсукэ прекрасными.

Пусть так, но на последней странице обложки проспекта, которая смело несла черты мерзкого старика, ряды похвальных отзывов множества выдающихся людей составляли странный контраст с тем, что было на первой странице. Эти великие интеллектуалы, эта стая плешивых попугаев, готовых по указке громко петь свои хвалебные песни, восхваляла сверхъестественную красоту произведений Сунсукэ.

К примеру, один известный критик, ученик Хиноки, подвел итог всем двадцати томам собрания сочинений, написав следующее: «Этот огромный поток произведений, влившийся в наши сердца, был написан искренне и закончен сомнением. Господин Хиноки утверждает, что, если бы он не обладал инстинктом сомнения в своих произведениях, он бросил бы их прочь, как только они были написаны. Разве когда-нибудь выставлялось такое обилие мертвецов на суд зрителей?

В произведениях Сунсукэ Хиноки описаны неожиданности, непостоянство, неудачи, несчастья, непристойности, попрание приличий – все, являющееся противоположным красоте. Если в качестве фона использовался определенный исторический период, он, вне всякого сомнения, выбирал декадентский. Если для сюжета необходима любовная история, вне всякого сомнения, акцент ставился на её безнадежность и скуку. В его руках здоровой, цветущей формой становится страстное одиночество человеческой души, взрывающееся со скоростью эпидемии, распространяющейся в тропическом городе. Его не трогают ни болезненная ненависть, ни ревность, ни вражда; кажется, что все страсти человеческого рода не имеют к нему отношения. И не только это, он находит гораздо больше тем, о которых пишет, гораздо больше живой неотъемлемой ценности в единственном капилляре, теплящемся на кладбище страстей, тогда когда человеческие чувства еще были живы.

Посреди холодности возникает искусный трепет чувства. Посреди аморальности появляется почти жесткая мораль. В холоде чувствуется героическое волнение. Что за мастерски выкованный стиль должен быть, чтобы вторгаться в угодья парадоксального? Это стиль рококо, стиль старинного Хэйанского периода [1]. Это и стиль человеческой жизни в полном смысле этого слова. Это стиль облечения ради облечения. Он диаметрально противоположен чистому стилю. Он полон привлекательных изгибов и складок, таких как у скульптур богинь судьбы на фронтоне развалин Парфенона или складки одеяния Ники Самофракийской работы Пеония. Струящиеся, летящие складки, не просто повторяющие движения тела, а подчиняющиеся его линиям. Это складки, струящиеся сами по себе, которые сами по себе взлетают к небесам…»