Так думал Никий, и результатом этих его размышлений могло быть только одно: раз нельзя переубедить Онисима, его следует уничтожить. В данном случае как врага. Не врага веры, а его собственного врага, врага Никия. Здесь все ясно: или он, Никий, или Онисим.

О том, чтобы уничтожить Онисима (он думал именно так — не убить, а уничтожить), Никий думал уже без раздражения и ненависти. Чувства тут уже были ни при чем: следовало сделать дело, а дело требует хладнокровия. Тем более такое, как убийство.

Он почувствовал мягкий толчок — слуги подняли носилки, и они двинулись вперед. Рука Никия, лежавшая на груди, скользнула к поясу, пальцы наткнулись на что-то твердое. Это был нож, который дал Никию Онисим, он совсем позабыл о нем. Так все просто у этого проклятого Онисима — провести ножом по горлу справа налево, и все. Он вспомнил лицо Нерона с выпяченной нижней губой и прищуренными глазами, его гладкую коротковатую шею, горло без кадыка. И по этому холеному горлу...

Никий вдруг отчетливо понял, что Нерон ближе ему, чем Онисим. Нерон не свой, не брат, но все-таки близок, а Онисим если и не откровенный враг, то все же чужой.

Он засунул руку под одежду, чуть приподнялся, упершись ногами в стенку носилок, и достал нож. Он не стал рассматривать его, а просто засунул под сиденье кресла. Носилки снова опустились с мягким толчком. Никий протянул руку к окну, чтобы отодвинуть занавеску и крикнуть слугам, чтобы они решительнее разгоняли толпу, но вдруг занавески словно сами по себе резко сдвинулись в сторону, и чье-то страшное лицо (всклокоченная борода, всклокоченные волосы), искаженное гримасой ненависти и отчаяния, показалось в окне носилок.

«Кальпурний!» — мелькнуло в сознании Никия, и он резко отшатнулся назад, прикрываясь все еще вытянутой вперед рукой. Он не увидел ножа, а только почувствовал резкую боль в руке и непроизвольно отдернул руку. Кровь хлынула на белую тунику, Никий пронзительно закричал, прижав порезанную руку к груди. Человек с всклокоченной бородой надвинулся на него, вытянув вперед зажатый в кулаке нож с длинным лезвием. Он сделал резкое движение, пытаясь поразить Никия в грудь, но пространство носилок оказалось слишком тесным, а он не рассчитал замаха. Нож ударил в стенку и, вспоров часть обшивки из плотной материи, застрял в ней. Человек закричал, пытаясь освободить лезвие, но тут несколько рук схватили его сзади, оттащили от Никия — а тот, не шевелясь, скорчившись, сидел, забившись в дальний угол.

Человек с всклокоченной бородой вдруг как-то странно охнул, глаза его закатились, рука выпустила рукоятку ножа — нож так и остался торчать в стенке носилок — и сполз наружу, как тогда Кальпурний, потянув за собой безжизненную руку.

Вместо него в проеме окна показалось испуганное лицо слуги. Показалось и исчезло. И тут же открылась дверца, и несколько рук потянули Никия наружу. Когда он встал на землю, увидел лежащего перед носилками человека. Человек лежал лицом вниз, под ним уже растеклась лужа крови. Слуги держали Никия под руки, толпа кричала, а со стороны цирка, грубо расталкивая людей, приближались несколько преторианских гвардейцев. Лицо идущего впереди показалось Никию знакомым. Когда солдаты достигли носилок, Никий узнал Палибия.

— Прочь, прочь! — кричал Палибий, энергично работая локтями и ногами.— Ты ранен? — обратился он к Никию встревоженно.

Никий не ответил, жалобно глядя на центуриона.

— Несите, остолопы! — приказал тот растерявшимся слугам, указывая в сторону ближайшего дома.— Клянусь Марсом, я задавлю вас собственными руками, если он не выживет!

И, подняв руки, он потряс огромными, поросшими рыжими волосами кулаками. Испуганные слуги неловко, причинив ему боль, подняли Никия и понесли туда, куда указал Палибий. Расталкивать толпу уже не было необходимости, люди освободили проход, опасливо глядя на солдат, сопровождавших раненого.

Надо отдать должное Палибию, он распоряжался решительно и умело. Никия внесли в чей-то дом, уложили на ложе. Вскоре явился врач, промыл рану, обработал ее какими-то снадобьями, наложил повязку. Центурион Палибий все время находился рядом, никакой наглости в его взгляде Никий теперь не замечал. Впрочем, от потери крови и от испуга он видел все чуть туманно.

Закончив возиться с раной, врач ушел, сказав, что она неглубокая, но лучше всего несколько дней провести в постели.

— Я провожу тебя домой,— сказал Палибий, склонившись над лежащим Никнем,,— сейчас подадут носилки.

Никий отрицательно повел головой.

— Не понимаю тебя.— Палибий склонился еще ниже.

— Я не поеду домой,— слабо выговорил Никий, чуть приподняв голову,— мне нужно увидеться с императором.

Во взгляде Палибия мелькнуло нечто похожее на уважение. Однако он проговорил с сомнением:

— Император в цирке, представление еще только началось. Ты очень слаб и можешь не выдержать шума и духоты.

— Мне необходимо увидеться с императором,— упрямо повторил Никий, и голова его упала на подушку.

Палибий повернулся, сделал знак слугам, все еще стоявшим тут же, и, когда они вышли, прошептал:

— Ему уже все известно. Весть о спасении Агриппины народ встретил приветственными криками.— Он помолчал, ожидая ответа Никия, и, не дождавшись, спросил: — Ты не знаешь, кто мог покушаться на твою жизнь? Ты никогда не видел этого человека?

Никий пошевелил запекшимися губами:

— Я никогда не видел его. Кроме того, у меня нет врагов.

— Враги есть у всех,— заметил Палибий, потом добавил, не сводя с Никия пристального взгляда: — Может быть, это тоже они?

— Кто они? — растерянно спросил Никий, почувствовав, что в словах центуриона кроется что-то неожиданное и неприятное для него.

— Христиане,— медленно выговорил Палибий.

— Христиане? — Никий не смог скрыть испуга.

— Они. Анней Сенека объявил сегодня в цирке, что на жизнь Агриппины покушались христиане.

— Сенека? Ты говоришь, Сенека?

— Да, сенатор Анней Сенека,— приблизив лицо к Никию так, что оно расплылось во взгляде раненого, каким-то особенным тоном, словно сообщая нечто тайное, выговорил Палибий.

Чтобы не выдать себя, Никий тяжело вздохнул и закрыл глаза.

— Тебе хуже? — услышал он тревожный голос Палибия.

— Нет, ничего,— Никий медленно открыл глаза,— просто слабость. Наверное, я плохо выгляжу? — Он слабо улыбнулся.

Палибий внимательно на него посмотрел:

— Бледен,— произнес отрывисто.

Никий попытался встать, изобразив на лице гримасу боли. Палибий помог ему подняться на ноги.

— Ты сможешь идти сам? Или приказать слугам нести тебя?

— Сам.— Никий мягко, но настойчиво отстранил руку Палибия и шагнул к двери.

Палибий остался за спиной. Никий подумал, что сейчас ему не выдержать особенного взгляда центуриона. «Неужели знают? — мелькнуло в голове.— Нет, быть не может!»

Когда он вышел, шум на площади перед цирком оглушил его. С трудом справившись с подступившей дурнотой, отстранив подбежавших слуг, он самостоятельно сел на носилки. Солдаты Палибия сопровождали его до самого центрального входа. Он вылез, но, сделав два шага по лестнице, остановился и покачнулся. Палибий подхватил его сзади.

Вот так, поддерживаемый Палибием, с бледным лицом, в забрызганной кровью одежде, он предстал перед императором. Император смотрел на разворачивающееся на арене действо, но, еще не видя лица Нерона, а лишь посмотрев на его спину и затылок, Никий понял, что тот не в себе. Рядом сидела Поппея, чуть сзади поэт Лукан и Анней Сенека.

Поппея первая увидела Никия. Обернувшись, словно почувствовав его приближение, она вскрикнула, всплеснула руками. Нерон тоже резко обернулся, прикрыв рукой грудь, на лице его был испуг. Некоторое время он молча смотрел на Никия, словно не узнавая. Наконец произнес:

— Ты? Что с тобой случилось?

— Я... я хотел...— более слабым голосом, чем мог, проговорил Никий.— Хотел сказать тебе, что твоя мать Агриппина спаслась, хотя я достоин наказания.

— Ты ранен? — прищурившись, спросил Нерон и оглядел Никия.— Не понимаю, о чем ты говоришь,— он переглянулся с Поппеей и добавил: — Нам уже известно о чудесном спасении матери,— он возвел глаза к небу,— Боги охраняют наш род...