Это была типичная для него смена настроений. Его опечаленное лицо разгладилось, глаза блестели, на виске пульсировала жилка. Он вскочил:

— Я сейчас же отдам необходимые распоряжения моим пионерам!

Работы на канале продвигались быстро. Не прошло и двух недель, как по лагерю заструился чистый горный ручей, и через несколько дней от диареи не осталось и следа. После сильных гроз в конце июля установилась более прохладная погода, воздух очистился, и перемежающаяся лихорадка также исчезла.

Однако эти болезни унесли жизни пяти или шести тысяч человек, среди которых особенно много было гребцов. Антоний действовал быстро: он послал отряд своих лучших легионеров в глубь страны, они просто хватали всех здоровых мужчин от пятнадцати до пятидесяти лет и насильно обращали их в гребцов.

Император вновь обрел уверенность и решил неожиданно напасть на Октавия. Он высадился со своими лучшими отрядами на северном берегу и приказал разбить палатки на расстоянии голоса от неприятельского лагеря. Вскоре выяснилось, что это была его ошибка. Октавий успешно отражал все нападения, и Антонию пришлось наблюдать, как один из мелких клиентальных правителей почти на его глазах перешел на сторону противника. Его пример вызвал массовое бегство, которое император смог остановить, только после того как приказал казнить перед всеми двух схваченных при этом римских сенаторов и одного клиентального правителя.

После этого Антоний снова вернулся в свой южный лагерь и предпринял попытку пополнить свои заметно уменьшившиеся легионы. Он послал на север отряд под командованием Квинта Деллия, чтобы завербовать в Македонии и Фракии новых солдат — денег для этого благодаря поддержке Клеопатры было достаточно. Эта попытка окончилась неудачей, так же как и другая — вырваться из тисков врага. При этом Аминт, царь Галатии, который командовал отрядом всадников в две тысячи человек, перешел на сторону Октавия, потому что все более очевидным становилось поражение императора в этой войне.

Можно представить себе, как разлагающе действовало это на боевой дух солдат — как римских, так и иностранных. Иностранцы боялись, что поплатятся головой за проигранную битву, а римляне опасались мести своих соотечественников, если в конце концов их объявят предателями родины.

А как обстояли дела у Клеопатры в эти дни? Ее палатка была расположена на возвышенности в непосредственной близости от берега. Справа от нее находилась плоская коса, слева поднимался поросший лесом холм, который загораживал вид на северную оконечность острова Левкада. Палатка была расположена так, чтобы Клеопатра в кратчайшее время смогла добраться до своего корабля, где отборные сильные гребцы ожидали ее возможных приказаний. При этом речь шла не только о ней лично. Несколько грузовых кораблей стояли наготове в ожидании сокровищ, которые день и ночь надежно охранялись в лагере. В случае угрозы все золото и серебро следовало перенести на ее флагманский корабль «Антоний», потому что, как она сказала однажды, «если я погибну, то всю государственную казну заберу с собой. На дне моря она сохранится лучше, чем в руках у римлян».

В создавшемся положении царица не выказывала ни страха, ни малодушия. Она рассчитывала на силу и превосходство нашего флота и принадлежала к тем, кто не признает войны на суше. Только в морском сражении победа может быть окончательной.

Канидий Красс, верный друг императора и испытанный легат нашей армии, оказался единственным, кто разделял мнение Клеопатры. Однако после того, как войско Антония уменьшилось из-за болезней и бегства, у него хватало людей только для двухсот тридцати военных кораблей, а не для пятисот, как было предусмотрено. Поэтому теперь на море был сильнее Октавий, и Красс советовал направить войска на север, чтобы принудить Октавия к сухопутному сражению в Македонии или Фракии. Кроме того, он предложил, чтобы при этом царица вместе с государственной казной находилась в безопасности.

Но как раз этого царица и не хотела. Она опасалась, что в ее отсутствие Антоний мог бы объединиться с противником, и тогда вместе с троном она потеряла бы и возлюбленного.

Таким образом, положение Антония было незавидным: он оказался между двумя лагерями и должен был поскорее на что-то решиться.

В это время произошло еще одно событие, о котором до сих пор не упоминал никто из историков, потому что о нем знал только я.

Однажды, душным пасмурным днем в середине августа, когда в горах слышались отдаленные раскаты грома, я увидел очередной отряд солдат. Они вели к побережью человек двадцать, закованных в цепи, которым предстояло занять место гребцов на кораблях Марка Антония. Некоторые из них были почти детьми, другие — несмотря на всю свою силу — казались слишком старыми.

Мое внимание привлек высокий худой мужчина средних лет. Его седоватая борода и хорошая, хотя сейчас грязная и порванная, одежда свидетельствовали о том, что он не мог быть жителем одной из окрестных деревень.

— Господин, я жрец из Некромантейона, что под Эфирой! — воскликнул он, заметив меня. — Я не гожусь в гребцы. Я могу заплатить хороший выкуп, но…

Один из солдат ткнул его тупым концом пики в лицо — не слишком сильно, можно даже сказать, добродушно.

— Закрой пасть, старик! Император нуждается в гребцах, а не в жрецах, и ты для этого вполне годишься!

Я подошел ближе и поднял руку.

— Я — Олимп, личный врач царицы и друг императора. Я позабочусь об этом человеке!

Солдат принялся ворчать что-то, но тут появился центурион и кивнул мне.

— Под твою ответственность, Олимп! Снимите с него оковы! — Он ухмыльнулся мне и тихо сказал: — Одним больше, одним меньше — не так уж важно. Надеюсь, ты поделишься со мной, если этот парень заплатит выкуп.

Я усмехнулся в ответ и шепнул:

— Каждому по половине…

Он кивнул и повернулся к остальным.

Я взял жреца за руку.

— Пойдем в мою палатку.

Не в первый раз уже встречал я эти отряды и их несчастных жертв: крестьян, пастухов, ремесленников и поденщиков — их хватали без разбора и приковывали к веслам. Я никогда не вмешивался, потому что считал, что у войны свои законы, и то, что недопустимо в мирное время, теперь может быть правильным.

Почему же я вмешался на этот раз? Я действовал спонтанно, не раздумывая. Может быть, я почувствовал какую-то солидарность с этим образованным человеком, который был для меня ближе, чем пастухи и крестьяне. Или мной двигало любопытство: он упомянул название Эфира, знакомое каждому читателю «Одиссеи». Мы встречаем его уже в первой песни, когда Афина Паллада говорит об Одиссее, прибывшем в Эфиру:

Во второй песни вновь упоминается это место и снова в связи с ядом:

Итак, я подумал, что с этим человеком из Эфиры стоит познакомиться, чтобы побольше узнать об этом мрачном месте.

Мы пришли в мою палатку, и я отправил слугу за водой, чтобы гость мог помыться. Тихо застонав, он опустился на стул, который я ему предложил.

— Меня зовут Диокл. Я родом из Филипп и как раз направлялся туда навестить свою больную мать, когда меня схватили твои люди. Они ничего не хотели слушать, хотя я говорил, что я из Эфиры, жрец Персефоны и могу заплатить большой выкуп. Может быть, они просто не поверили мне — во всяком случае, мне возразили, что им приказано набрать гребцов для Марка Антония, а не собирать деньги — их у императора более чем достаточно…

Диокл умылся, насколько это было возможно. Его ноги были стерты в кровь, ударом копья ему выбили передний зуб.

— Я должен поправить тебя, — сказал я, — Это не мои люди, как ты сказал, а солдаты императора. Я личный врач царицы Египта и не люблю вмешиваться в дела, которые меня не касаются.