Роза почувствовала, как ее женская гордость воспротивилась при таком бесцеремонном предположении о ее готовности сдаться. Но зачем волноваться? — подумала она устало. Он был несомненно прав. И все-таки она перебила его и задала вопрос:

— Ответь мне честно. Скажем, если бы ты нашел меня… ну… непривлекательной. Я имею в виду, старомодной училкой, — ужасные туфли, волосы убраны в пучок, и все такое… Тогда ты пригласил бы меня?

Этот вопрос казалось на какой-то момент заставил его задуматься. Затем он тяжко вздохнул и признался:

— Нет. Хотелось бы мне думать, что пригласил бы, но скорее всего нет. Я ублажал бы свою совесть художника, заинтересовав тобой Поллока, а затем поспрашивал бы его о тебе какое-то время. Но я полагаю, если быть совершенно честным, что я привез тебя сюда, потому что у тебя талант и потому что ты привлекла меня. Однако какой бы красивой ты ни была, я никогда не пригласил бы тебя, если бы искренне не беспокоился за твое творчество. Красивых женщин много, по две на грош, в конце концов. Могу я продолжать?

Неожиданно он нежно обнял ее рукой за плечи, и машинально ее рука обняла его за талию, так они и шли по берегу.

— Так вот, я не собирался торопить события. В особенности потому, что не рассматривал тебя как объект секса. Как объект, полный секса, пожалуй, однако впервые я смотрел на женщину, как на равную себе. Однако не задирай высоко носа. Я имею в виду, духовно равную. Умственно, художественно, даже когда мы дрались, мы точно соответствовали друг другу. Согласна?

Она кивнула, утратив дар речи.

— Затем, своим особым — сладким, эмоциональным образом ты начала посылать мне эти вызывающие агонию сигналы. Даже после того, как я тебя жестоко высмеивал. Я чувствовал, что ты делаешь мне комплимент, ведь это не был обычный, скучный синдром хищницы. К тому же в тот вечер ты была неотразима, Роза. — Она почувствовала, как у нее закружилась голова. Это была самая восхитительная пытка. — Затем, когда я осознал, что почти готов, то впервые в своей жизни обнаружил, что у меня есть совесть. Это довольно разрушительно — обнаружить что-то новое в себе в возрасте тридцати пяти лет. Я не забуду этого так легко. Некоторые женщины взывали к моей совести и раньше — разумеется, это всегда был эмоциональный шантаж. Я никогда не чувствовал раскаяния. Что касалось меня, то я никогда не собирался их обманывать, просто они получали то, что выходило само собой.

Однако ты другое дело. Даже я не одобряю, когда рвут дикие цветы, а потом топчут их ногами, особенно если это редкие, исчезающие виды. Ты чувствительна, абсолютно невинна и совершенно доверчива. Я понял, что мне придется обидеть тебя самым хладнокровным образом, когда лето закончится. Недолговременный секс может быть хорош для меня, но только не для тебя, как я подозреваю. Очевидно, у тебя были долгосрочные виды, иначе ты не смогла бы выдерживать это так долго.

Даже после той злосчастной ночи ты пребывала постоянно на взводе. Я уже почти склонялся к мысли изнасиловать тебя, лишь бы вывести из этого состояния. Если бы ты согласилась, чтобы мы были друзьями, поняла бы все, убрала этот постоянный укор из глаз, то это было бы намного проще для нас обоих. — Он остановился и привлек ее к себе. — Нет, все-таки это намного, намного интереснее, — пробормотал он, насмехаясь сам над собой, и затем поцеловал ее.

В ту ночь в Париже было много обычных поцелуев. Но этот нельзя было назвать обычным… Он длился долго-долго, бесконечно нежный, бесконечно утешающий и бесконечно болезненный, потому что был прощальным.

Роза сожгла все корабли, один за другим, на следующий день. Сначала отправила письмо директрисе в Холитри. Она ведь была единственной преподавательницей классики в школе, и ее внезапный уход оставлял бывших учениц временно зависящими от самых паллиативных замен. Она чувствовала себя ужасно виноватой, что приводило Алека в ярость. Из того немногого, что он знал об этом, Холитри и те ценности, которые школа представляла, находились ниже его интереса. Она сообщала руководству о том, что с сожалением разрывает контракт, выражая надежду, что Попечительский совет оценит ее добрые намерения. Алек фыркнул, когда она показала письмо ему.

— Я просто не могу представить себе, что ты прозябала в таком месте, — заметил он. — Как только ты могла там оказаться, скажи Бога ради.

Потому что там было надежно и безопасно, подумала Роза кисло. И потому что миссис Уэдем, директриса, так ее хвалила. Потом она написала письмо Беатрисе. Разумеется, она не могла больше терпеть Беатрису, раз связи с Холитри прервались. Она приложила чек за два месяца и выразила уверенность, что та легко найдет себе другую компаньонку. (Впрочем, там может поселиться и Кит, подумалось ей с некоторой долей юмора.) Вдобавок, из озорства, она выразила надежду, что пешеходный тур прошел успешно, и попросила Беатрису сложить куда-нибудь ее пожитки, пока она не заберет их. Роза намеревалась спросить Филиппу, нельзя ли ей пожить у нее, пока она не подыщет себе какую-нибудь маленькую квартирку или комнату возле колледжа. Тяжелее всего далось ей письмо к родителям, которое, после некоторых попыток, было урезано до такого вида:

Она не стала писать Филиппе, потому что не хотела лишать себя удовольствия позвонить ей и удивить. Филиппа, она была уверена, от всего сердца одобрит ее, и это будет большой поддержкой. В то утро от Билла Поллока прибыл большой манильский конверт с анкетами, образцом для заявки на стипендию, проспект и краткая, очень дружеская записка, адресованная «Розе и Алеку». Такое совместное написание их имен сладко кольнуло Розу. Что думал Билл Поллок об их отношениях? Видел ли он подобное и раньше?

Когда все письма были готовы, Алек отвез ее в деревню и опустил все конверты в boite aux letters[16], запечатлевая поцелуй на ее лбу всякий раз, когда очередной конверт падал в будущее.

— Ты моя храбрая девочка, — приговаривал он.

Их отношения вступили в спокойную фазу, никому не хотелось омрачать их последние совместные дни ненужными размолвками. Алек не назначал дня ее отъезда, и Роза подозревала, что, подобно ей самой, он разрывался между желанием продлить ее пребывание и намерением поскорее покончить с этим болезненным делом — их расставанием.

Итак, Роза выбрала себе новую дорогу в жизнь. Какая альтернатива оставалась ей? Броситься к ногам Алека и пожертвовать всем тем уважением, которое он к ней питал, прибегнуть к «эмоциональному шантажу», презираемому им?

Как-то вечером, наслаждаясь бездельем, поскольку Алек уменьшил теперь ее рабочий график, они сидели и слушали Брамса, пафос и страсть музыки стали захлестывать Розу. Это был Первый концерт для фортепиано, полный боли, разочарования и нежности. Роза засомневалась, сможет ли дослушать его до конца, поскольку ее чувства опасно подошли к поверхности.

— Мне нужно завтра ехать домой, — сообщила она спокойно Алеку, поднимая на него глаза. И пока музыка нарастала до невыносимой интенсивности, он выдерживал ее взгляд, пока ее черты не стали расплывчатыми от сдерживаемых слез. И тогда он встал и выключил музыку.

— Да, я знаю, — сказал он.

Он отвез ее на ближайшую станцию, где она могла сесть на шербурский поезд. Он предложил проводить ее до Лондона, но не стал настаивать, когда она отказалась.

— Напиши мне обязательно, — сказал Алек, когда они ждали на платформе. Она молча кивнула. — Я не купил тебе прощальный подарок, Роза, потому что чувствую, что такой сентиментальный жест тут неуместен. Из чисто практических соображений, — продолжал он, — я даю тебе вот это. — И он вручил ей длинный, туго набитый конверт. Она нерешительно открыла его и обнаружила чековую книжку компании Коуттс и Ко, на которой было напечатано ее имя. Она уже набрала в легкие воздуха, чтобы протестовать, однако он вклинился в эту короткую паузу и произнес угрожающе: — Избавь меня от этого, Роза. С моей стороны тут нет даже намека на великодушие и ни малейшей жертвы. Я просто хочу, чтобы ты обладала такой же независимостью, какую дают деньги мне — и могла бы не подвергаться шлифовке в колледже, пойти куда-нибудь еще, если почувствуешь, что обучение тебя не устраивает. Если бы я мог подарить тебе «свободу», упакованную в коробку, в виде подарка, это выглядело бы благопристойнее. Но то, что лежит в конверте, означает то же самое, и я почувствую себя глубоко оскорбленным, если ты не доверяешь мне в достаточной мере, чтобы принять это. И еще, Роза, не подвергай риску свою репутацию каким-то другим образом. И в знак уважения к моему благородному самоотречению не отдавай себя никому, пока не влюбишься. В противном случае я хотел бы быть первым. Обещай.