ЧЕРТ. В рамках шока кошмаров ныне в нем происходит любовь к плебейству и ненависть к смелости.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Его бередят укоры киоскера и осколки волка.
ЧЕРТ. Его манит обетованное безземелье.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Тебе нужно склонить его к паскудствам искусства негодяям в угоду.
ЧЕРТ. Ты — моя богиня погибели.
ЧЕРТОВА НЕВЕСТА. Натянутые тетивы ночи угрожают ему тревогами, интригуя его, недотрогу.
ЧЕРТ (дурашливо). Сергей Арсеньевич!.. (Черт и Чертова невеста со смехом убегают.)
Стол, находящийся за спиной у Шарковского, медленно поворачивается вокруг своей оси.
Шарковский один.
ШАРКОВСКИЙ. Тринадцатое марта. Пытался организовать съезд антихристов; однако власти усиленно вставляют палки в колеса. Стараюсь убеждать, ублажать, доказывать, уговаривать, угрожать — все бесполезно. Глухая стена… Пятнадцатое марта. Еще одно хорошее дело загублено. Нет денег. Нет денег. Нет денег. Всего только нет денег. Бешеное безденежье… Двадцать первое марта. Дерьмо. Вездесущее и неопровержимое… Двадцать четвертое марта. Целый день ожидал краха этой ублюдочной цивилизации с ее фальшивым механизмом на золотых шестернях… Двадцать девятое марта. Дерьмо… Четвертое апреля. Я стою на перроне ночью и, возможно, ожидаю поезда. Но, вероятнее все же, тот мне вовсе не нужен. Порывами налетает ветер, и дождь хлещет мне в спину. Вдруг ко мне подходят несколько мужчин в дождевиках с капюшонами, с фонарями и ружьями. «Вы здесь не видели волка?» — спрашивают они. «Зачем он вам?» — возражаю я. «Так не видели?» — настаивают они. «Волка здесь не было», — отвечаю я. Мужчины уже собираются уходить, но один из них, в очках, задержался и говорит: «Если вы все-таки его увидите, будьте любезны сообщить мне; вот вам моя карточка. Я преподаю в здешнем университете. Буду чрезвычайно рад новой встрече», — говорит он. «Благодарю вас», — отвечаю я. И они уходят. Минут через десять я слышу отдаленную пальбу из ружей. Потом ко мне подходят еще двое и спрашивают: «Вы не видели здесь людей, которые ищут волка?» — «Людей я видел, — отвечаю я, — и еще я слышал выстрелы. Идите в ту сторону, если вы хотите их отыскать». — «Ну нет, это маловероятно, — говорят мне эти двое, — навряд ли бы они стали стрелять. У них бы на то и духу не хватило». Потом пришел поезд, мне было на него наплевать, но я уже чувствовал себя спокойнее… Четырнадцатое апреля. Мое выступление на художественном совете. Старался говорить с достоинством. Поначалу слушали с вежливым равнодушием, и только потом началось. О достоинстве уже не думал. Уж лучше бы топтали меня ногами. В каком это было году — не помню. Давно, должно быть. Апрель для меня всегда месяц бедствий Иерусалима… Шестнадцатое апреля. Дерьмо.
Свет гаснет и почти сразу же зажигается. Письменный стол неожиданно превращается в стол операционный. Шарковский, обнаженный по пояс, лежит на столе. Бедра его накрыты простыней, на грудь наброшена белоснежная салфетка. Появляются Борис Наумович и Маргарита Эмильевна в медицинских халатах, с марлевыми масками на лицах, на руках обоих — резиновые перчатки, а на головах у Бориса Наумовича и Маргариты Эмильевны надеты весьма странные головные уборы — длинные конические шапки с хвостами на концах.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Борис Наумович. Борис Наумович. Давайте я поправлю вам халат сзади.
БОРИС НАУМОВИЧ. Маргарита Эмильевна, золотце. Очень мало времени. Давайте начинать.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Это же всего секунда.
Шарковский тревожно приподнимается.
ШАРКОВСКИЙ. Как так — начинать?!
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он поднимается.
БОРИС НАУМОВИЧ. Держите его.
Маргарита Эмильевна с силой укладывает Шарковского на место.
ШАРКОВСКИЙ. Как — начинать? Вы же меня не усыпили.
БОРИС НАУМОВИЧ. Лежите спокойно, Шарковский. Вы спите. У нас очень хороший наркоз. (Маргарите Эмильевне.) Держите его крепко. Я начинаю.
ШАРКОВСКИЙ (кричит). Нет! Усыпите меня! Нельзя! Нет!
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ничего. Ничего. Ничего. Сейчас уже начнем.
Борис Наумович картинно взмахивает остро заточенным скальпелем и делает длинный разрез на животе Шарковского.
БОРИС НАУМОВИЧ. Черт, рука не туда пошла. Надо попрактиковаться еще дома на говядине.
Маргарита Эмильевна продолжает держать Шарковского и с большим любопытством следит за действиями Бориса Наумовича.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Ну и что там у него?
БОРИС НАУМОВИЧ. Не ваше дело. Не отвлекайтесь.
ШАРКОВСКИЙ. Усыпите меня!.. Вы же режете по живому.
БОРИС НАУМОВИЧ. А ну-ка еще раз! (Снова взмахивает скальпелем и делает еще один разрез, рядом с первым.) Вот теперь уже лучше. Вы, Шарковский, не морочьте нам голову, будто вы не спите. Такой дозы хватило бы, чтобы укокошить слона.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). Ну-ну, потерпите, ничего страшного. Вы сами себе, Шарковский, оказываете медвежью услугу, сочиняя искусство для избранных.
БОРИС НАУМОВИЧ. Так вот режем, режем, режем… Каждый день одна и та же петрушка.
ШАРКОВСКИЙ. Господи, как больно!..
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (Шарковскому). А сестра моя, она была от вас без ума. «Ничего, — говорит, — другого не надо. Шарковский, — говорит, — это наше все». Вы для нее были больше чем просто кумиром.
ШАРКОВСКИЙ. Я совсем обессилел. Теперь мне уже все едино.
БОРИС НАУМОВИЧ (Маргарите Эмильевне). Что вы там утешаете этого контрреволюционера?! Идите лучше сюда. Оставьте его. Он не станет носиться, как курица, с распоротым брюхом. Ему следовало бы раньше изучать искусство жить напропалую.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА (приближаясь к Борису Наумовичу). Что мне нужно делать?
БОРИС НАУМОВИЧ. Возьмите тоже инструмент. Будете мне помогать.
ШАРКОВСКИЙ. Боль куда-то уходит. Тело это будто не мое…
В руке Маргариты Эмильевны появляется скальпель.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Я готова.
ШАРКОВСКИЙ. Я здесь и не здесь и, может, здесь никогда не был, и, может, лежу сейчас где-то на плоском берегу Азовского моря, роятся вокруг мухи, и за холмом неподалеку меня еще ожидает моя старая лошадь, как всегда оседланная…
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Вы, Шарковский, разумеется, не знаете вашего диагноза. «У него фобомания, у Шарковского фобомания», — по секрету сказал мне вчера Борис Наумович.
БОРИС НАУМОВИЧ. В нашей трагической практике находится место и многочисленным едким серьезностям.
ШАРКОВСКИЙ (едва слышно). День ото дня отличается только плотностью его назойливого бесплодия.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сердце его притворяется спокойным. Вероятно, он скоро заснет.
ШАРКОВСКИЙ (угасающим голосом). Пути мира вымощены сарказмами…
БОРИС НАУМОВИЧ. Вот. Покопайтесь пока в поджелудочной. Мне еще столько возни с его кишками.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. А что мы ищем?
БОРИС НАУМОВИЧ. Если вы это увидите, вы сразу поймете.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но что же это такое?
БОРИС НАУМОВИЧ. Опухоль.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Она точно должна быть?
БОРИС НАУМОВИЧ. Откуда еще, по-вашему, могут взяться его боли?
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Он жаловался на них?
БОРИС НАУМОВИЧ. Хватит болтать. Режьте, я вам сказал. Этот вот червячок… Посмотрите, что внутри. Да не туда же, там уже селезенка. Впрочем, в нее загляните тоже.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Сейчас.
БОРИС НАУМОВИЧ. Как вы держите скальпель?! Вот, взгляните, как надо.
МАРГАРИТА ЭМИЛЬЕВНА. Но я не закончила медицинский.