В нее допускается любой студент, если, он немец по рождению.

Допускается любой студент, если он европеец по рождению.

Допускается любой студент–европеец, лишь бы он не был французом.

Допускается любой студент, где бы он ни родился.

Не допускается ни один студент не дворянского происхождения.

Не допускается ни один студент дворянского происхождения, если оно не установлено в трех коленах.

10. Дворянское происхождение необязательно.

И. Не допускается ни один студент без денежных средств.

12. Насчет денежных средств — вздор и чепуха, такого условия нет и не было.

Сведения эти я частично получил от самих студентов — студентов, не принадлежащих ни к одной корпорации.

В конце концов я обратился в штаб–квартиру, то есть к самим белым шапочкам. Собственно, полагалось бы начать с этого, но у меня еще не было среди них ни одного знакомого. Но и в штаб–квартире меня ждали трудности: вскоре я убедился, что есть вещи, известные одному члену корпорации и неизвестные другому. Да оно и естественно: очень немногие члены знают о своей организации все, что можно знать. По моим наблюдениям, в Гейдельберге не найдется мужчины или женщины, которые не ответили бы уверенно и без запинки на три вопроса из пяти, какие может задать иностранец относительно Корпорации белых шапочек; но из трех ответов по меньшей мере два окажутся неверными.

Общераспространенный немецкий обычай — садясь за стол или вставая из–за стола, учтиво кланяться незнакомым людям. Новичок при таком поклоне так теряется от неожиданности, что того и гляди споткнется о стул или о какой–нибудь другой предмет, хотя ему в то же время и приятно. Вскоре он уже ожидает поклона и готов на него ответить, но взять инициативу в свои руки и поклониться первым робкий человек не так–то легко решится. «А что, — думается ему, — если я встану и поклонюсь, а этим дамам и джентльменам вдруг заблагорассудится презреть свой национальный обычай и они не ответят мне на поклон? Как я буду себя чувствовать, если я вообще это переживу?» Такие мысли убивают его решимость. И он пересиживает всех за столом, дожидаясь, чтобы немцы встали первыми и первыми поклонились. Сидеть за табльдотом — изводящая штука для человека, который мало до чего дотронется после первых трех перемен; сколько же томительных часов ожидания выпало на мою долю единственно из–за моих страхов! Чтобы убедиться в их неосновательности, мне понадобились долгие месяцы, и все же я в том убедился — на многочисленных опытах, которые ставил на мистере Гаррисе, моем агенте. Я каждый раз просил его встать, поклониться и уйти; и ему неизменно отвечали на поклон, после чего я тоже вставал, кланялся и уходил.

Так мое образование успешно подвигалось вперед — легко и просто для меня, но не для мистера Гарриса. Ибо если я за табльдотом удовлетворялся тремя переменами, то мистер Гаррис был не прочь вкусить от тринадцати.

Но даже обретя полную уверенность и не нуждаясь больше в помощи своего агента, я порой испытывал трудности. В Баден–Бадене я однажды чуть не опоздал на поезд, так как не мог понять, немки или нет три девицы, сидевшие напротив за нашим столом, они на весь обед но проронили ни слова; а вдруг они американки, а вдруг англичанки, — еще нарвешься на скандал. Но пока я терялся в догадках, одна из молчальниц, к моему великому облегчению, заговорила по–немецки; она и трех слов не успела сказать, как поклоны были отданы и милостиво возвращены, и мы благополучно ретировались.

Да и вообще в немцах чувствуется подкупающая приветливость. Когда мы с Гаррисом странствовали пешком по Шварцвальду, мы как–то забрели пообедать в сельский трактирчик; следом за нами вошли две молодые девушки и молодой человек и селя с нами на один стол. Как и мы, они были туристами, только у нас рюкзаки были привязаны за спиной, а у них всю поклажу нес юный крепыш, специально нанятый для этой целя. У всех у нас аппетит был зверский, всем было не до разговоров. Пообедав, мы разменялись обычными поклонами, и пошли, каждая группа своей дорогой.

На другое утро мы сидели за поздним завтраком в Аллерхейлигене, когда та же компания вошла в зал и расположилась за столиком неподалеку; сперва они нас не заметили, но потом увидали и сразу же заулыбались и поклонились — и не официально, а как люди, довольные, что вместо чужаков встретили старых знакомцев. Они заговорили о погоде и о дорогах. Мы тоже заговорили о погоде и о дорогах. Затем они сказали, что отлично прогулялись, невзирая на погоду. Мы сказали, что то же самое было и с нами. Затем они сказали, что накануне прошли тридцать английских миль, и полюбопытствовали, сколько прошли мы. Я не умею врать и потому препоручил это Гаррису. Гаррис сказал им, что мы тоже сделали тридцать английских миль. Собственно, так оно и было, мы их «сделали», — правда, не без подмоги здесь и там.

После завтрака, заметив, что мы стараемся вытянуть у немого служителя какие–нибудь сведения насчет дальнейшего маршрута и не слишком в этом преуспеваем, они достали свои карты и прочее и так понятно показали и объяснили нам весь маршрут, что даже нью–йоркский сыщик и тот бы не сбился с него. Когда же мы пустились в дорогу, они сердечно с нами попрощались и пожелали нам счастливого пути. Возможно, что они не стали бы так нянчиться со своим братом, немецким туристом, и к нам прониклись симпатией, как к одиноким путникам, заброшенным в чужую страну, — не знаю; знаю только, что было очень приятно оказаться предметом такого внимания, такой заботы.

И еще один случай: как–то вечером в Баден–Бадене пришлось мне проводить на фешенебельный бал некую молодую американку, как вдруг на лестнице нас остановил распорядитель; что–то в туалете мисс Джонс было не по правилам, чего–то не хватало — то ли гребня в волосах, то ли веера, то ли брошки, то ли плошки — уж не припомню. Распорядитель расшаркивался перед нами и сокрушался, но пустить нас не мог — правило есть правило. Было крайне неприятно, на нас уже поглядывали. Но тут из зала вышла нарядно одетая молодая девушка, поинтересовалась, что произошло, и сказала, что это дело поправимое. Она забрала мисс Джонс в гардеробную и вскоре вывела ее оттуда в полном порядке, после чего мы с нашей благодетельницей невозбранно вошли в зал.

Теперь, когда мы были в безопасности, я начал путано излагать ей свою искреннюю признательность на немыслимом немецком языке, как вдруг мы узнали друг друга: я уже встречался с нашей благодетельницей в Аллерхейлигене. Две недели не изменили ее доброго лица, да и сердце у нее, по–видимому, было все то же, но сегодняшний ее туалет был очень уж несхож с тем, в котором я тогда ее видел и в котором она выгуливала тридцать с лишком миль в день по Шварцвальду, — не мудрено, что я не сразу ее узнал. Правда, и на мне был мой лучший фрак, но меня–то узнал бы всякий, кто хоть раз слышал мой немецкий язык. Она позвала своего брата и сестру, и благодаря их стараниям вечер сошел для нас вполне благополучно.

И что же, много месяцев спустя, еду я по улицам Мюнхена на извозчичьих дрожках в обществе одной немки, и она мне говорит:

— Вот принц Людвиг с супругой — видите, прогуливаются.

Вся улица отвешивала им поклоны — от извозчиков до малых детей, и они отвечали на каждый поклон, стараясь никого не обидеть; как вдруг какая–то молодая женщина остановилась перед ними и сделала глубокий книксен.

— Очевидно, одна из статс–дам, — сказала моя приятельница немка.

— Что ж, она достойна этой чести, — сказал я. — Я знаю ее. Я не знаю ее имени, но ее–то я хорошо знаю. Я встречался с ней в Аллерхейлигене и в Баден–Бадене. Ей бы императрицей быть, если уж на то пошло, хотя, может, она всего–навсего герцогиня. Но так уж водится на белом свете.

Обратитесь к немцу с учтивым вопросом, и вы получите такой же учтивый ответ. Остановите прохожего на улице и попросите указать вам дорогу, и будьте уверены, он не выкажет ни малейшего недовольства. Если место это нелегко найти, десять шансов против одного, что прохожий бросит свои дела и сам вас проводит. В Лондоне тоже не раз бывало, что совершенно чужие люди провожали меня несколько кварталов, чтобы указать дорогу.