— ООООО! — хором заорали тени. — Мы все видели! Восхитительная, будоражащая, колоссальная история! Деревенский червяк лезет на Эйфелеву башню и встречает там свою любимую! Ребята, вы супер!!

Жанна завопила от ужаса, но она была хорошо воспитана. Поэтому замолчала почти сразу.

— Может, отнесете нас домой? — спросил Жак. Рядом с Жанной он стал гораздо уверенней.

— Ну конечно, рыбка, — прошуршали тени. — Ты наш герой! Всё для тебя.

Они летели домой над домами, полями, лесами, дорогами. Стая летучих мышей казалась бы черным облачком, если б не летела так быстро.

Жак чувствовал себя как-то странно. Прекрасная Жанна летела рядом, жуткий Париж остался позади, но что-то беспокоило Жака. «Может, я хочу есть?» — спрашивал себя Жак. И отвечал: «Да нет». «Может, я хочу спать?» — «Да нет». — «Может, меня укачивает?» — «Уже и не укачивает». — «Может, я боюсь летучих мышей?» — «Нет, и мышей уже не боюсь». — «Но что ж мне так не по себе?» — «Наверное, это нервы. Точно, нервы. Надо будет посоветоваться с доктором». Жак размышлял, а до него никак не могла докричаться Жанна. Жак заметил, что она кричит, только когда обернулся, чтобы ей улыбнуться.

— Жак, Жак! — кричала Жанна.

— Чего? — закричал в ответ Жак.

— Как ты думаешь, мы не потеряли время?

Жак вздохнул. Набрал в легкие побольше воздуха.

— Ну что ты, дорогая! — изо всех сил заорал Жак. — Огни, фонтаны, дворцы! Эйфелева башня! Новые горизонты — это так… сногсшибательно!

Наталья Лисятина

Семен Андреевич

— Я — Карлсон, который живет на крыше, — хмуро заявил Семен Андреевич, стараясь не смотреть вперед, в пропасть, над которой свисали его босые ноги. Пропасть была глубокая — двадцать один этаж, это ж еще надо додуматься залезть на такую верхотуру, да еще и по пожарной лестнице. Семен Андреевич до сих пор не мог понять, как ему это удалось, еще и при том, что он со стародавних времен панически боится высоты, а тут — вот так, да еще и сидит теперь, как последний сумасшедший, зацепившись одной рукой за парапет, а другой — вцепившись в руку хрупкой кареглазой брюнетки девяти лет отроду.

— А я вот думаю, почему только люди не летают, как птицы?.. — мечтательно вздохнула брюнетка.

Семен Андреевич напрягся.

— Откуда третьекласснице известна фраза из программы десятого класса, Таня? — сурово поинтересовался он.

— А?

— Люди не летают, как птицы, потому что у них нет какой-то штуки, не помню, как там она называется…

— Это называется «аэродинамика»…

— Таня, перебивать старших невежливо. — Семен Андреевич сурово сдвинул брови. Он понимал, что сидит на крыше многоэтажки, держа за руку девятилетнюю девочку, и что-то в этом ему казалось тотально неправильным. Например, то, что он сидит на крыше. Или то, что рядом сидит… И вообще, как они сюда попали?

Таня затихла и принялась с утроенным интересом разглядывать панораму города. Город был большой, красивый и почему-то очень тихий: может быть, потому, что ночью шел дождь, а может быть, из-за того, что прежняя жара спала, уступив место колкому ветерку. Тане нравился город, а городу нравилась Таня, так, по крайней мере, ей казалось.

— А как ты думаешь, — снова заговорила она, — если бы крылья, сделанные Дедалом, были прочнее…

— Таня, мне кажется, в вашей школе детям разрушают психику.

— Да нет же, ну нет-нет-нет. Ведь даже Леонардо да Винчи…

— Знаешь, по-моему, я опаздываю на работу. Пойдем отсюда Ох уж мне эта система образования…

Они перебрались через парапет, Семен Андреевич изо всех сил держал Таню за руку, а Таня изо всех сил делала вид, что совершенно не против спуститься с крыши и отправиться в школу. Они неспешно обулись: она натянула белоснежные балетки, а он — заляпанные смолой и еще какой-то гадостью, от которой девочка незаметно сморщила нос, ботфорты размера сорок восьмого, не меньше.

Спуск, в отличие от подъема, запомнился Семену Андреевичу на всю жизнь: никогда еще ему не было так страшно, ну разве что очень, очень давно. Земля была ТАК далеко, что невольно хотелось вцепиться в перекладины руками, ногами и зубами, только ни за что, ни за что, ни за что не вниз. Однако получалось, что он боится больше какой-то мелкой девчонки, еще чего не хватало, в самом-то деле, к тому же всякий раз, когда им предпринималась попытка притормозить, сверху раздавалось тоненькое «ой» и балетка начинала неминуемую стыковку с лысеющей головой.

— А что у тебя в школе по литературе? — выдохнул Семен Андреевич на середине пути, чтобы сердце перестало колотиться так быстро, а мозг прекратил попытки сбежать через уши.

— Трояк. Марина Васильевна говорит, что я мало читаю.

«Ничего, — думал Семен Андреевич, — ничего. Через десять минут мы уже будем дома. Дома чай и печенье, дома Маша, которой надо сказать, что пора дочери менять школу, дома рабочий костюм и можно ничего не бояться: если люди зовут тебя то Сатаной, то Дьяволом, то Вельзевулом, то Люцифером, то еще сотней идиотских имен типа Семен Андреевич, то бояться вообще следует только самого себя.

И чтобы она еще раз затащила меня на эту крышу…»

Доктор Виктор

Катя говорит, что отдала бы нос, который ей все равно никогда не нравился, за возможность сдать экзамен по теоретической механике. Каждый день она нависает над учебниками, у нее много-много учебников разных авторов, есть учебники синие, зеленые, белые. Катя нависает над учебниками, горестно вздыхает и идет читать Шекспира. Шекспир нравится Кате гораздо больше, чем необходимость становиться инженером.

Андрей Васильевич клянется, что отдал бы почку, лишь бы только кто-нибудь написал годовой отчет за него. По вечерам Андрей Васильевич включает компьютер и долго смотрит в монитор, рассеянно выщелкивая мышкой какой-то печальный мотив. За три недели на вордовском листе появилось всего три фразы: «Годовой отчет, блин», «Будь проклята эта жизнь» и «А если ты не выстрелишь, тогда испорчусь я!» Андрей Васильевич никому не говорит, что является тайным поклонником мультфильмов о Винни-Пухе.

Анна абсолютно убеждена, что, если бы ей предложили юрту на Северном полюсе, она согласилась бы отдать за нее обе ноги. Анна — посол доброй воли в Южной Африке. Больше всего на свете она любит помогать и холод. Никто не хочет отправлять Анну в помощь белым медведям и Санта-Клаусу. По утрам Анна плачет в подушку, а затем идет улыбаться голодным африканским детям.

Восьмилетний Миша уверен, что отдал бы левую руку за новый велосипед. После того как старый с разгона влетел под колеса проезжающего грузовика, чудесным образом сбросив Мишу с себя за пару метров до, перепуганные родители наотрез отказались покупать ему замену. А Миша не видит жизни без велосипеда, он лучше всех спускался с горы и был абсолютным чемпионом двора по езде без рук (а потом будешь чемпионом по езде без зубов, говорит папа). А уж без одной-то руки гонять — пара пустяков. Тем более — без левой.

Василий Кузнецов готов отдать за американскую грин-карту глаз, оба уха и все зубы. Он мечтает о ней еще с института. Каждый день, следуя на работу через загаженные питерские дворы, он представляет, что идет не по этим кучам мусора и картонным коробкам, а по тротуарам Манхэттена. Дважды у него была возможность уехать во Францию, один раз его звали на работу в Германию, но он не предал своей мечты. Тем не менее каждый раз, когда он выполняет уже практически все условия для получения грин-карты, террористы взрывают там еще что-нибудь новое, и американское правительство ужесточает режим въезда в страну для арабов. Даже в четвертом поколении.

Полковник Прозорченко поставил бы на кон остатки своей печени за возможность издать книгу об уходе за кактусами. Последнее время дело совсем не движется, и капитану приходится переписывать каждую главу заново по несколько раз. Месяц назад, когда в здание штаба попал снаряд, пришлось восстанавливать рукопись буквально с нуля, хотя страшнее было потерять всю коллекцию кактусов. Ему уже не раз предлагали показаться местному фельдшеру, но полковник Прозорченко стойко выдерживает все нападки. В будущей книге уже четыреста тридцать семь страниц, и он не собирается останавливаться на достигнутом.