«Теперь я даже знаю, кем стану в следующей жизни, но я постараюсь этого избежать, потому что называть эту уродливую истеричку мамой я не смогу, об отце вообще тишина, молчание. Что касается вас — вы не должны даже думать о том, кем станете, когда вырастете. Внимательно наблюдайте за миром вокруг. Замечайте, что у вас получается лучше всего. Следите за указателями и сияющими знамениями и бегите, нах, в противоположную сторону», — радостно верещали дети Дудинской (в момент сочинения прощальной записки Ободов уже не чтил равновесие и баланс как добродетель), скорей всего, жестоко обманутые.

Ободов же сделал именно то, чего ожидал от себя менее всего: вернулся в приют и забрал собаку, которую за эти несколько суток никто так и не затребовал. Вернулся вовремя, потому что назавтра собаку бы усыпили; в итоге она все-таки выиграла новую жизнь и душу Ободова в расписные шахматы небытия — что еще?

«Пойдем-пойдем, я куплю тебе булку с маслом, и отправимся мы с тобой далеко-далеко», — увещевал Ободов улыбающуюся собаку, которая почти привычно била хвостом и жмурила глаза (вот отчего ему так понравилась Настя: у нее, оказывается, были точно такие же ресницы, как у этой собаки). Ободов всегда ненавидел масло, но вместе с жизнью прошла и ненависть. Они вышли из города, название которого тут же мгновенно исчезло из памяти Ободова, и остановились около шоссе.

«Сиии-деть!» — скомандовал он собаке.

Собака продолжала стоять, глядя Ободову прямо в глаза и улыбаясь, а вокруг ее морды вились крохотные желтые бабочки.

Наша маленькая принцесса

Вначале ей дарили розы, потом просто продевали ей сквозь ноздри ниточки ландышей, потом приносили ей тропические цветы, пахнущие дождем и мясом, а совсем под конец, когда она лежала на белых подушках и листала старые журналы, пытаясь вспомнить свою прошлую жизнь, чтобы комфортно перейти в следующую, аккуратно ставили на тумбочку мягкие, словно сделанные из человеческой кожи, лилии — плюс сморщенные гиацинты с презрительными собачьими личиками.

Потом, когда мы с ней попрощались и уложили ее в какую-то песочницу («Я всегда мечтала, чтобы надо мной постоянно играли дети: строили замки, пели глупые песни из кинофильмов, влюблялись в придуманных чертей…»), пришлось дарить ей цветы из пластмассы и гари — итого, битых четыре года мы выстаивали очереди за пластмассовыми и гаревыми цветами, которые стоили целый миллиард. «Ах как прекрасно!» — всякий раз восторженно кричала наша маленькая принцесса, и, несмотря на то что кричала она только в нашем воображении (воображение — идеальная хрустальная комната для чужого крика, разве нет?), мы умиленно вытирали глаза от снега и грязи, собирали кем-то забытые зеленые совочки, фантики от жевательной резинки «Love is…», выброшенные ржавые ведерки с прогнившими донышками — осенняя песочница должна хранить исключительно умозрительную память о детских летних забавах, ничего вещественного, — и расходились по домам.

Со временем мы все выросли и раздарили собственные наборы «Юный стоматолог» и «Маленький акушер» собственным детям, этим странным чужакам с необъяснимой генетической зеркальностью и совершенно невменяемыми интересами («Она сожгла полотенца из „Акушера“, а ведь им тридцать лет и все не ее!»), а вечно маленькая принцесса, на этот раз окончательно всеми нами забытая, пыталась деликатно знакомиться с ними сквозь соленый песок — крошечные, съеденные новыми жизнями пальчики приветственно тянулись к пульсирующему детскому горлу — и то вслепую, а так наверняка бы просто пожала руку. Может, они и пугались этих бессильных почти прикосновений, но нам ничего об этом не рассказывали. Возможно, теперь они даже играют с ней по вечерам, отряхивая с ее косичек песок и льдинки тумана. Возможно, кто-то из них уже тайно влюблен в нее, сильнее даже, чем в придуманного черта, — и носит ей в подарок красные осенние ягоды ландыша откуда-то из ботанического сада.

«Погодите-погодите, — мстительно думаем мы, когда каждую ночь нас душат приступы невыносимо мучительной зависти к собственным детям, — вырастете — и будет ваша очередь дежурить у ее изголовья, приносить ей в хоспис белые мясные соцветия, записывать ей грустные диски с бледными певцами, слезно клясться вырасти вместо нее, исполнив все ее мечты, — а потом забыть все, забыть все к чертовой матери и превратиться в рулон сентиментальных обоев».

Вначале она дарила нам глупые картинки подсолнечным маслом на оберточной бумаге, потом — билеты на несуществующие поезда (это было ее хобби — придумывать и рисовать серебряным гелем номера потусторонних рейсов то в армянскую реку, то на Ближний Марс), потом самым жестоким подарком оказалось ее отсутствие — и теперь, когда нам кажется, что она бежит по той стороне тротуара, мы не бросаемся ее догонять сквозь «одинаковые по сути облака и автомобили»: что мы, черт побери, сможем сказать ей, чтобы нам не было стыдно за все, за все, чему мы так и не смогли научиться?

Самое мудрое решение

Маленькая собачка, ворон Свен и растеньице Юрий отправились как-то путешествовать.

Дошли они до высокой горы, а назад идти нельзя: селевыми потоками уничтожило дорогу, все же начало третьего тысячелетия, пути размыты, природа бушует, тектонический пласт колышется под ногами.

— Я перелечу гору, — сказал ворон Свен.

— Я подружусь с горой, и когда-нибудь она расступится и позволит мне пройти, — сказала собачка.

— А я уйду в землю семечком и прорасту с той стороны горы растеньицем Петром, — сказало растеньице Юрий.

Речи о том, чтобы ворон перенес через гору собачку и растеньице, не шло: они не были настолько близкими друзьями и в путешествие отправились скорей по нужде, чем по велению юных сердец, да и как-то не додумались, если честно.

Так они и сделали.

Ворон перелетел гору за полчаса, добрался до ЮАР и угнездился там. Прожил долгую счастливую жизнь, каждому из нас, каждому из нас.

Собачка начала обхаживать гору, петь ей песни, радоваться ей каждый вечер, когда гора приходила с работы, играть с горой в прятки и в расшибалочку. Через десять лет гора заметила собачку и обрадовалась ей как другу, но не поняла, что надо расступиться. Правда, собачка была уже очень старенькая и идти никуда ей не хотелось. К тому же она, в общем-то, и забыла про то древнее путешествие: как сказал один писатель-фантаст, когда двое любят друг друга, не имеет значения, чем эта любовь вызвана.

Растеньице же Юрий превратилось в пылинку, потом в семечко, потом ушло в землю и через год проросло по ту сторону горы растеньицем — но не Петром, а растеньицем Евстахием. Вот это был действительно шок. Вот уж кто ошибся так ошибся. Только представьте себе, самое мудрое решение вдруг превращается в такую идиотскую перспективу: Евстахий! И что же теперь делать? Воистину, иногда мудрость — наказание свыше.

Чудо нежелательного рождения

В одну ночь у них родилось четверо детей: один выпал из шкафа сальным, влажным куском с водяными прожилками взгляда (виноватого донельзя, словно собственное рождение является делом стыдным, абсурдным и неловким); второй запутался в складках постели и напугал их вишневыми, пряными запахами («Словно бабушка печет пирог где-то под землей», — сдавленно сказала она, от безысходности пеленая новорожденного старенькой алой майкой, изорванной в клочья); третьего сами догадались поискать под ванной («Я слышу плач», — сказал он, и точно: в ванной будто мокрыми ключами звенели); четвертого же вынесло изображение Президента из телевизора: Президент раздавал грамоты и ордена работникам канала «Победа» и вдруг немного пошатнулся, как бы пластилиновым рулоном наполовину выпал из телевизора в комнату, в руке его уже был синеватый младенец с надписью «Грамота отдельным», — они успели подхватить задыхающееся от электрического стрекота тельце, а Президент дымно втянулся назад в крошево экрана, продолжив повторять снова и снова слово «цельность».