Друзья Карузо считали, что в случае успеха, аналогичного предыдущим, Карузо получил бы, по сути, неформальный, однако очень престижный статус ведущего тенора Европы. Ангажемент в столицу Великобритании тенору помог организовать его друг Антонио Скотти^[166]. Правда, не обошлось без недоразумений. Гарри Хиггинс, главный менеджер театра, предложил Карузо две тысячи лир за выступление.

— Бог мой! — взорвался Карузо. — Но почему я должен получать так мало, когда в «Ла Скала» мне платят две с половиной?

Настроение тенора еще более ухудшилось, когда он узнал, что его соперник Алессандро Бончи получает в Лондоне даже больше, чем Энрико в «Ла Скала», а обычный гонорар Нелли Мельбы в «Ковент-Гардене» составлял пять тысяч лир. Карузо не был жадным человеком, однако в этой ситуации его удручала очевидная несправедливость.

Антонио Скотти успокаивал Карузо:

— Послушай, до тех пор, пока ты не споешь в «Ковент-Гардене», тебя никто не признает великим артистом. А в случае успеха ты станешь хозяином положения и сам будешь диктовать им условия.

Карузо с доводами согласился. Однако не упустил случая ехидно заметить другу:

— Все равно — не понимаю. Ну почему я должен получать как какой-нибудь баритон?!.^[167]

В начале XX века в экономическом отношении Великобритания была самой развитой европейской страной (во многом за счет огромных колоний). Лондон поражал своей роскошью и великолепием. Карузо был буквально ослеплен блеском столицы. Он с первого взгляда полюбил этот город и впоследствии часто туда возвращался.

В 1902 году в Лондоне Карузо спел в восьми операх: как в своих «коронных» («Риголетто», «Богема», «Аида», «Любовный напиток», «Сельская честь»), так и в новых для себя — «Лючии ди Ламмермур» и «Дон Жуане» (два представления последней были единственным обращением тенора к творчеству Моцарта за всю карьеру; в этой опере Карузо впервые оказался на сцене вместе с великой Фелией Литвин). Его партнерами были также сопрано Лилиан Нордика и Эмма Кальве (она пела с тенором в «Сельской чести»), баритон Антонио Скотти, басы Марсель Журне (ставший с этого момента одним из самых постоянных партнеров Карузо) и Пол Плансон. Публика приняла не известного ей до этого певца восторженно, а после первого спектакля в прессе можно было прочитать следующее: «Единственный по-настоящему блестящий вечер в этом сезоне был 14 мая, когда мадам Мельба выступила в своей знаменитой партии Джильды в „Риголетто“, а синьор Карузо дебютировал в роли Герцога Мантуанского. Мельба поет еще лучше, чем прежде. Ее красивый голос и непринужденная манера пения очень приятна для слуха. Синьор Карузо — типичный итальянский тенор. Он напоминает чем-то Таманьо, Де Лючию и Де Марки. И все же следует признать, что он выше любого из них. Он имеет столь же сильный голос, как и Таманьо, но только без „металлической“ окраски и жесткости. Было огромным удовольствием слушать пение Карузо, исполненное с невероятной энергией и мощью»^[168].

Что еще подкупало англичан, так это человеческие качества Карузо. Он вел себя, как всегда, свободно и демократично.

После общения с членами королевской фамилии мог запросто болтать с рабочими сцены, чувствуя себя среди них куда более комфортно, нежели с титулованными особами. Переводчиком обычно выступал Скотти. Он помог Карузо стать «джентльменом» — в манерах и внешности, заставил друга обновить гардероб и посвящал в премудрости сложного английского этикета.

В Лондоне у Энрико появилось множество новых друзей. Одним из самых близких стал композитор Паоло Тости, уже долгое время живший в этом городе и занимавший должность преподавателя музыки в королевской семье, в которой его буквально обожали, постоянно приглашая на различные торжественные мероприятия и домашние концерты во дворце. Зная о близости композитора ко двору, его наперебой зазывали — за немалые деньги — для выступления в самые модные салоны Великобритании. Карузо и Тости часто бывали на приемах в высших аристократических кругах, где тенор пел под аккомпанемент друга. Энрико скучал в официозной обстановке и развлекался иногда довольно оригинальным образом. В некоторые песни, исполняемые на итальянском языке, он вставлял на неаполитанском диалекте грубые словечки и неприличные фразы. Карузо, прикрывая рот платком, давился от хохота при виде чинных лиц ничего не понимающих англичан, а из-за рояля его друг бросал на певца устрашающие взгляды.

Тости часто приглашал своих итальянских друзей в любимый ресторанчик на Грейт-Портленд-стрит, хозяином которого был Джузеппе Пагани. Главный повар этого ресторана в свое время прислуживал великому тенору Марио де Кандиа. Его кулинарное мастерство снискало громкую славу и привлекало самых разных знаменитостей: в разное время туда наведывались Сара Бернар, Игнаций Падеревский, Чайковский, Пуччини, Масканьи, Фриц Крейслер, Рихард Штраус, Луиджи Денца (автор популярнейшей песенки «Funiculi, funicula») и многие другие знаменитости, чьими автографами была украшена стена главного зала. Карузо наслаждался богемной обстановкой, царившей в ресторанчике, и каждый раз, когда приезжал в Лондон, обязательно туда заглядывал.

Первые гастроли Карузо в Англии завершились в конце июля. Гарри Хиггинс искренне сетовал, что плотный график выступлений Карузо не давал ему возможности выступить в «Ковент-Гардене» в следующем году, но он договорился с тенором о выступлениях в сезоне 1904 года.

В Лондоне Карузо познакомился с богатой красавицей Сибиллой Селлигман — близкой знакомой Пуччини, чей дом в Лондоне пользовался славой одного из наиболее элитных музыкальных салонов. Семью Селлигман тенор покорил не только голосом и артистизмом, но и непосредственностью, дружелюбием и открытостью (качества весьма редкие для «звезд»). Его искренне полюбили там, и этот дом стал одним из тех немногих мест, которые Карузо с удовольствием навещал при каждом удобном случае.

После триумфа в Лондоне вновь были возобновлены переговоры Карузо с «Метрополитен-оперой». С нью-йоркской стороны выступал преемник Мориса Гроу — немецкий эмигрант Генрих Конрид, в прошлом венский актер и менеджер, который должен был взять на себя управление театром в сезоне 1903/04 года. Протекцию Карузо оказал президент Итальянского Сберегательного банка Нью-Йорка Паскуале Симонелли, который был знаком с Карузо с его юных лет и внимательно следил за развитием певца. Симонелли убедил Конрида, который имел репутацию скряги, вернуться к первоначальному контракту, предложенному Гроу. Для Симонелли это было вполне деловое предприятие. Он получал, как и любой агент, свой процент в течение пяти лет действия контракта. После того как действие этого контракта закончилось, Энрико уже никогда и никому не выплачивал никаких процентов.

К тому времени, когда Конрид начал вести переговоры с Карузо через Симонелли, он уже имел самые лестные отзывы о теноре и от Антонио Скотти, и от американских любителей оперы, которые в Европе были свидетелями триумфов тенора. Кроме того, он послушал запись «Vesti la giubba»[169], которую Симонелли ему продемонстрировал. Конрид был впечатлен, равно как и Симонелли, хотя последний в записи почти не узнал голос Карузо — так сильно он с их последней встречи изменился. Симонелли рискнул написать об этом Карузо, и тот ответил ему: «Я прекрасно понимаю, почему Вы не узнали мой голос в записи. Потому что он подвергся необыкновенному развитию. Все, кто слышали его в первые годы моей карьеры, отмечают эту эволюцию»^[170].

Исследователи так определяют своеобразие голоса Энрико того времени: «В зените творческого пути великолепие голоса Карузо не поддается словесному описанию. Это был лирический тенор значительной величины, золотой голос с бархатным покрытием в нижнем регистре и легким звучанием основных нот, для извлечения которых, казалось, не требовалось ни малейшего мышечного усилия. Характерной особенностью его пения была плавность переходов от одних звуков к другим. С годами „бархат“ местами стерся, плавность звуковой линии потеряла безупречность в связи с появлением физического напряжения в пении. Тем не менее в голосе Карузо до самой кончины оставалась большая часть того великолепия, которое делало его уникальным среди теноров.