Попытка противопоставить Карузо Ласаро особого успеха не имела. Наоборот, вызвала волну публикаций, поддерживавших Энрико. Однако несмотря на самые лестные слова, прозвучавшие в то время в его адрес, тенор оценивал ситуацию вполне трезво и не обольщался. В последние годы жизни, анализируя отзывы прессы, он понял, что достиг вершины своих возможностей как певца и всеми силами старался если не двигаться дальше, то удерживаться на этой вершине как можно дольше. Начиная с южноамериканских гастролей 1915 года, критики без тени смущения напоминали ему о течении времени. Аплодисменты в конце спектакля говорили Карузо, что он еще может петь как никто в мире. Вопрос заключался лишь в одном: как долго это может продолжаться? Энрико внимательно следил за каждым новым тенором, о котором начинали говорить и который мог, по его мнению, составить ему конкуренцию. Дмитрий Смирнов рассказывал: «Однажды меня слушал в опере „Богема“ вместе с В. В. Андреевым его секретарь и администратор Ю. Мансфельд, а рядом с ним сидел со своим секретарем Карузо. После первого действия Мансфельд обратился к нему и спросил, нравится ли ему гастролер.

— Он поет неплохо, — ответил Карузо, — но голос его совсем русский».

Что он этим хотел сказать, Мансфельд не понял, но в воспоминаниях своих записал, что успех Смирнова очень не понравился Карузо, а шефу клаки театра «Метрополитен» было приказано не аплодировать Смирнову. Клака должна была встречать бурными аплодисментами: Карузо, Скотти, Фаррар, Амато, Тосканини и Тетраццини. Смирнова же приветствовали русские эмигранты, русские священники и публика, которой он нравился…^[384]

Это мнение русского тенора, конечно, очень предвзято — хотя бы потому, что никому из вышеперечисленных вокалистов никакая клака не требовалась по большому счету (разве что терявшему голос Скотти). Все они были по-настоящему признанными и давно любимыми публикой исполнителями, так что единственное, что могла сделать клака, так это начинать аплодисменты, которые позднее тонули в буре оваций. Карьера самого Смирнова в «Метрополитен-опере» не сложилась — он вынужден был уехать из Америки в разгар своего второго сезона в театре; в чем была причина этого — не вполне ясно. Известно лишь, что у певца возник конфликт с администрацией. Да и критики не очень его жаловали. Тем не менее этим его воспоминания весьма интересны, так как описывают внимание Карузо к своим реальным или потенциальным соперникам. Об этом внимании пишет и Дороти: «Однажды мы пошли на сольный концерт — дебют Тито Скипы, исполнявшего неаполитанские песни. Мы приехали поздно, сели в конце зала, чтобы нас никто не заметил, и уехали через пятнадцать минут.

— Зачем же мы приезжали? — спросила я мужа.

— Потому что он тенор. Но теперь все в порядке, — загадочно ответил он…»^[385]

На самом деле, в этом эпизоде нет ничего загадочного. Того же Ласаро, например, Карузо слышал еще во время гастролей в Латинской Америке. Голоса Слезака, Дзенателло, Мартинелли, Мак-Кормака и многих других теноров были ему, разумеется, хорошо знакомы. Ни в одном из них он не видел реального конкурента — и имел для этого все основания. И уж тем более — Энрико хватило всего нескольких минут, чтобы понять, что красивый, однако сугубо лирический голос Тито Скипы ни в малейшей степени не может угрожать его положению лучшего тенора мира. Однако крайне показательно то, что Карузо предпочел в этом убедиться лично, не полагаясь на чье-либо, пусть даже авторитетное, мнение.

Восемнадцатого декабря 1919 года Дороти родила дочь. Они с мужем «перебрали сотни имен, но лишь в ночь накануне рождения Энрико внезапно решил, что девочку нужно назвать Глорией.

— Потому что она будет венцом моей славы, — сказал он…»^[386].

Карузо верил, что его дочь унаследует хотя бы часть его вокальных данных. На ночь он пел ей неаполитанские колыбельные песни. Однако смерть настигла Энрико, когда Глории было всего полтора года. В соответствии с волей отца в четыре года она начала заниматься фортепиано. Старый друг Карузо, Танара, начал обучать Глорию пению. Время от времени в газетах появлялись статьи с рассказами, как проходят занятия. Все надеялись на появление в ее лице нового вокального чуда. Когда девочке исполнилось семь лет, одна из нью-йоркских газет даже объявила Глорию «потенциальной оперной звездой первой величины», а в следующем году ее впервые записали на пластинки. В возрасте двенадцати лет девочка начала заниматься пением с одним из ближайших друзей ее отца Джоном Мак-Кормаком. Знаменитый ирландский тенор заявил прессе, что его ученица подает немалые надежды. Однако по мере взросления Глории становилось ясно, что оперного голоса у нее нет. В 1922 году умер дедушка Глории — отец Дороти — Парк Бенджамин, оставив внучке наследство в миллион долларов[387]. В 1942 году Глория прекратила занятия музыкой, через год вышла замуж и начала изучать живопись в Нью-Йорке, заявив репортерам, что рисование также в традициях ее семьи, поскольку ее мать рисовала, а отец не только рисовал, но и занимался на досуге лепкой. В Нью-Йорке Глория Карузо-Мерри открыла небольшую студию, в которой рисовала картины и пейзажи — неплохие, но почти не продававшиеся. Она умерла от рака в 1999 году в возрасте 79 лет, так, по сути, и не оправдав свое «славное» имя…

Рождение дочери не нарушило обычный режим выступлений Карузо — он по-прежнему появлялся на оперной сцене и в концертах довольно часто. Правда, с каждым разом это становилось для него все тяжелее и тяжелее: здоровье стремительно ухудшалось.

В начале 1919 года друг Карузо бас Андрес де Сегурола оставил сцену «Метрополитен-оперы» и в мае стал директором нового казино в Гаване. Это оказалось чрезвычайно прибыльным делом. Памятуя об огромных доходах, какие приносило казино в Монте-Карло, когда туда приезжали знаменитые певцы, Сегурола решил увеличить приток посетителей и предложил импресарио Адольфо Бракале (тому самому, который организовывал в 1895 году первую зарубежную поездку Энрико — в Каир) подобрать в следующем году для гастролей на Кубе труппу, включавшую ряд известных вокалистов, в том числе — обязательно — Карузо. Тенор не имел ни малейшего желания ехать в Гавану, однако не считал себя вправе отказать другу. И он придумал хитрый, как ему казалось, ход: запросил за выступления огромную сумму — как он надеялся, совершенно неподъемную для Бракале. Но это ничуть не смутило опытного импресарио. За десять спектаклей и два концерта он предложил Карузо даже больше, чем тот потребовал: 90 тысяч долларов[388] — деньги, от которых тенор не смог отказаться. В итоге Карузо пришлось-таки отправиться на гастроли.

По пути в Гавану Карузо получил неприятное известие: отель, «Никербокер», в котором он многие годы снимал апартаменты, был продан, и что самое обидное, ни Энрико, ни его жену о предстоящем событии никто не счел нужным предупредить. Таким образом, на плечи Дороти легли вдобавок заботы по переезду в новую квартиру.

В первых числах мая 1920 года Карузо приехал в Гавану. Его поразило сходство этого города с Неаполем. Правда, жара на Кубе оказалась куда сильнее той, к которой он привык в родном городе.

В Гаване у Энрико впервые в жизни разболелись зубы. Это было дурным знамением, так как он тщательно поддерживал их в идеальном состоянии, справедливо считая зубы одним из важных элементов своей вокальной техники. Он говорил:

— Сила Самсона заключалась в его волосах, а моя — в зубах. Когда я лишусь хотя бы одного зуба, придет мой конец^[389].

Что еще было крайне неприятно, так это то, что в кубинской прессе до первого появления великого тенора на сцене стали публиковаться статьи с довольно резкими выпадами в его адрес: дескать, Карузо нынче не тот, каким был раньше, что он постарел и голос его износился… Однако эти нападки имели подоплеку, не связанную с вокальной формой певца. Знаменитый пианист Артур Рубинштейн, также находившийся в это время в Гаване, позднее вспоминал эти дни и объяснял выпады критиков тем, что оплата одного выступления Карузо была слишком уж высокой — рядовой кубинец мог заработать такую сумму только за много лет.