— Так, значит, да? Мог бы и помочь мне, бездельник!.. Чем кавалера из себя строить, сходил бы лучше за травой для кроликов! Давай-ка пошевеливайся!

Густой коврижечный загар не помешал: Матильде показалось, что Реми стал красным как рак. Но Матильда и сама покраснела бы на его месте. Фермерши, оказывается, еще хуже мам по части нескромности!

— Ладно… Все, значит… Мне… мне пора идти! — пробормотал несостоявшийся кавалер.

Троица старательно избегала смотреть друг на друга.

— Пошли, Леон! — добавил Реми, обращаясь к собаке, которая, похоже, оценивая преимущества девичьей компании, старательно и с явным удовольствием обнюхивала подружек. И удалился, даже не обернувшись, ни единого раза не обернувшись, а Леон потрусил за ним по пятам…

Бенедикта и Матильда молча смотрели им вслед. К счастью — молча, потому что Матильда, заговори она именно сейчас, сказала бы ужасные вещи, все, что она могла бы сказать, прозвучало бы ужасно, но тут ничего не поделаешь: это было сильнее ее. Что он ушел навсегда. Что она больше никогда его не увидит. Что он умрет ночью, как Собака Феликса, и ей не удастся даже проститься с ним…

Реми с Леоном исчезли за амбаром.

— Ты чего скисла-то? Никуда он не денется!

Что в Бенедикте прекрасно — это отсутствие воображения. Она всегда видит вещи только такими, какие они есть, именно и точно такими, никак иначе. Иногда это огорчает — как в случае с подсолнухами, которые не произвели на нее ни малейшего впечатления, у нее даже ни чуточки голова не закружилась. Но иногда получается очень удачно. Потому что успокаивает и придает уверенности. Быть бесчувственной — это классно, особенно если видишь, как уходит кто-то, кого вовсе не хочешь видеть уходящим.

Матильда подумала, а может, ей удалось бы стать хоть немножко менее чувствительной, если бы она, как Бенедикта, сократила число бутербродов с вареньем за завтраком или любимого печенья на полдник… Ох, это бы далось с таким трудом…

Девочки — все так же молча — направились к дому, прошли через фруктовый сад, где набрали абрикосов, и Матильде удалось устоять и не объесться ими, а только наполнить нарочно оставленную тут корзинку.

Ни одна, ни другая не осмеливались сделать первый шаг, произнести первое слово.

Матильда сгорала от желания узнать, что подружка думает о Реми, но в то же время опасалась услышать приговор. Он ведь будет жестким и окончательным: Бенедикта — она такая, решительная.

Когда они подходили к дому, у поворота дороги показалась машина с Кристианой и Селиной.

Теперь или никогда. Матильда вцепилась в синий спасательный круг, не имея больше возможности выбрать подходящую волну. Вал, который накатывал на нее, был единственным. Придется нырнуть под него, даже если рискуешь захлебнуться.

Закрыть глаза. Закрыть рот. Оставить открытыми только уши — чтобы услышать этот приговор. Скорее. Скорее.

— Ну и как? — спросила Матильда. Вода доходила ей до пояса, ноги утягивала в глубину странная сила, а над головой навис пенный бурун, готовый обрушиться.

Она чувствовала, как ее поднимает, поднимает, сейчас унесет…

— Ну-у… Не знаю! — протянула Бенедикта.

Волна миновала. Матильда услышала, как она разбилась о камни позади нее с глухим шумом.

— Почему это? Как это — «не знаю»?

Девочка, которая всегда все знает, вдруг говорит «не знаю»? Нет, это несерьезно!

— Понимаешь, он мне сразу и нравится, и не нравится, — ответила Бенедикта, явно озадаченная собственным затруднением.

После шторма на море — резкая перемена: с гор покатилась лавина — приехали мамы. Поцелуи. Продукты. Матильда с досадой заглядывала в один пакет за другим. Она-то надеялась хоть на какой сюрприз — ничего похожего!

Да! Да! Они вели себя хорошо! Нет! Нет! Они совсем не боялись одни!

~~~

Попритворявшись — надо сказать, довольно бездарно, — что спит, Бенедикта и на самом деле уснула. Даже в темноте, даже у такой усталой, Матильде так и не удалось вытянуть из лучшей подруги хоть какие-то слова, проясняющие, что та имела в виду, а ведь как старалась, даже стала сомневаться, в самом ли деле это лучшая ее подруга, потому что, в конце-то концов, нельзя же оставлять человека в таких сомнениях, не понимает она, что ли, эта Бенедикта! Короче говоря, Матильда так до сих пор и не знала, что Бенедикте нравится в Реми, а что нет. Досада какая, одно расстройство, тем более что Матильда и насчет себя самой этого тоже не знала: что ей в нем нравится, что не нравится. Такая вот простая причина. Ее тоже раздирали противоречия. Было что-то, что ей в Реми ужасно нравилось, а другое — ужасно не нравилось, и самый кошмар заключался в том, что она все время думала: если ты кого-то любишь, то имеешь ли право на то, чтобы тебе в нем что-то не нравилось?

Иногда этот вопрос решается легче некуда. Вот например: несмотря на то что ей далеко не все нравится в маме и папе, она все равно уверена, что их любит. Но можно ли быть такой уверенной, когда речь идет о мальчике, который заставляет тебя летать, даже не отрываясь от земли? Можно или нельзя?

Матильде очень хотелось бы узнать, что именно не нравится в Реми Бенедикте, чтобы сравнить: то же самое, что ей самой, или другое. Чтобы понять разницу между девочкой, которая способна летать, и той, которая не способна.

После обеда, оказавшись в хижине, которую девочки решили приспособить под домик для двоих, Матильда несколько раз попыталась получить более ясный ответ. Напрасный труд! Бенедикта оказалась такой же непробиваемой, когда чего-то не знала, как тогда, когда все знала. С ней не сговоришься!

И потом, представляя себе, что какие-то черты Реми могут не понравиться, Матильда впадала в бешенство, а думая, что какие-то другие Бенедикте нравятся, начинала немножко ревновать.

Даже про отсутствие одного зуба спереди Бенедикта и то не захотела ни словечка сказать, а этот недостаток особенно смущал Матильду и вызывал у нее больше всего сомнений: с одной стороны, ей казалось, будто рот с дыркой вместо зуба — это смешно, а с другой — будто очень красиво…

А теперь Бенедикта спала, а Матильда лежала с широко открытыми глазами и обдумывала все эти вопросы без ответов, а сверчки надрывались в пустоте.

Интересно, сам-то Реми что сейчас делает? Думает ли о ней, как она думает о нем, лежа в своей постели? И где его постель? В каком месте фермы? А если… Вот! Вот! Опять начинаются эти «а если…»! Но — и малышка это отлично понимала — без этих «а если…» Матильда не была бы Матильдой, это была бы совсем другая девочка, гораздо более спокойная, и она бы уже давно спала, как Бенедикта. У Бенедикты в голове, кажется, нет и не может возникать никаких «а если…»!

Зато от тех «а если…», которые возникали в ее собственной голове, просто в озноб бросало.

А если Реми… если ему что-то не нравится в ней, в Матильде?

Разве он не сказал, что она ему больше нравится в платье горошком?.. Значит, когда-то она ему нравится больше, когда-то меньше, а это значит, вполне может быть, и что-то в ней ему нравится больше, а что-то меньше. И — как знать? — вдруг что-то такое есть, что совсем ему не нравится…

Теперь ей стало очень жарко. Она сдернула с себя простыню и кучу «а если…» вместе с нею. Ногами сдернула и еще в бешенстве растоптала все это.

Так… Значит, для начала надо еще внимательнее относиться к своим нарядам. Помнить, что Реми она больше нравится в платье, чем в штанах. Не рисковать тем, чтобы не понравиться ему. В худшем случае, придется всякий раз его спрашивать, хотя, честно сказать, сам-то он не больно думает, в каком виде перед ней появляется. Но его можно простить: он мальчик, а кроме того, может, в детском доме для детей, родители которых не возвращаются никогда, ничего и нет, кроме огромных тельняшек и гимнастических костюмов?

Матильда вытянулась на кровати. Бенедикта — прямо как картинка за этими белыми прозрачными занавесками. Прямо как Спящая Красавица. Принцессинская кровать ей куда больше подходит, чем Матильде. Это точно. Но зато у Матильды есть принц, а у Бенедикты нету. Или ей, Матильде, просто повезло, что она приехала сюда первая, иначе бы…