Тогда, в конце сороковых, все это было еще в будущем. Я нанял жилистого, улыбчивого, немного нервного паренька, который в свои годы лишь немного уступал мне в мастерстве и был помешан на машинах и гонках.

Хоакин начал с того, что брал бракованные запчасти — катушки и магнето — и приводил их в порядок. В возрасте девяти лет он без посторонней помощи научился водить. До того, как прийти ко мне в мастерскую, он уже несколько лет возился с железками, собирая из какого-то металлолома, скрепленного болтами, шасси, ставил их на лысую резину, а сверху присобачивал некое подобие кузова. С приходом ко мне он получил прекрасную возможность делать то, что ему нравится. Сваренным из труб и металлического профиля гоночным тачкам, которые он мастерил в свободное время, не было равных на дорогах.

С 1948 года Хоакин выступал за Южнокалифорнийский родстер-клуб, но к 1951-му решил собрать свою команду. Он позвал друзей детства — Карлоса Рамиреса, Эндрю Ортегу, Гарольда Миллера, Билли Глэвина, Майка Нагема и еще человек двадцать — и они стали «Бобовыми бандитами» или, как их называли поклонники, просто «Бандитами».

Когда Хоакин начал работать у меня, я ездил на полной рухляди — «паккарде» тридцать второго года, который купил по дешевке незадолго до войны и который простоял со спущенными шинами все пять лет, что я провел за океаном. Тогда машина была для меня всего лишь средством передвижения, на котором мы с Эрминой — Эрминой Рамирес, кузиной Карлоса — могли съездить в город.

Но работая бок о бок с Хоакином, глядя, что он вытворяет со всеми этими железками, нельзя было не заразиться его энтузиазмом. Долго я не вытерпел и вскоре все ночи и выходные был уже по локоть в потрохах «олдсмобиля» сорокового года, впихивая туда мотор от «кадиллака», слишком мощный для городских улиц, зато в самый раз для высохшего соляного озера.

Видите ли, «Бобовые бандиты» устраивали гонки в совершенно определенных местах: на Райском плато — старом летном поле за городом — и на высохших соляных озерах Эль-Мираж и Мурок. Тут можно было оторваться по полной, не думая о правилах движения и пешеходах, и полностью отдаться скорости.

Начав участвовать в гонках на своем «олдсе» — выкрашенном в яркий тыквенно-оранжевый с языками черного пламени по бокам и названием «Эль-Тигре» на обоих бамперах — сначала в соревнованиях с «Бобовыми бандитами», а потом и с гонщиками других клубов, я заметил, что кошмарные сны понемногу отступают. Только ради этого я был бы готов вечно участвовать в гонках, ну а все остальное — рев моторов, скорость, адреналин и слава — окончательно поймало меня на крючок.

А настоящий кайф начался, когда мы обнаружили нитро. Это был нитрометан, заменитель бензина, который оказывал на движок такое же действие, как грозный вид Уайла И. Койота на «Роудраннеров». Поначалу мы думали, что нитро опаснее, чем есть на самом деле, и привозили его на соревнования в специальных ящиках, набитых тряпьем. «Посторонись! Может взорваться!»

Мы рвали всех в клочья, пока остальные тоже не начали использовать нитрометан. А еще мы обнаружили, как дерьмово нитро действует на двигатель, и стали мешать его пополам с обычным топливом. Впрочем, так или эдак, но мы были все ближе и ближе к заветной цифре в 150 миль в час.

Помню, однажды Хоакин сказал:

— Папа Оби, скоро мы будем пошустрей этих самых НЛО, о которых все вокруг толкуют.

Ясное дело, я и не вспомнил об этих словах, пока сам не попал в космос.

Я не был в официальном списке «Бобовых бандитов». Никогда не носил футболок с мультяшным изображением мексиканского прыгающего боба в сомбреро, маске и на колесах и никогда не участвовал ни в каких гонках, кроме неофициальных. Полагаю, тут все дело в возрасте.

После войны мне было двадцать шесть, а к пятьдесят первому я уже пересек рубеж тридцатилетия. Хоакин с приятелями были много моложе. Они поддразнивали меня, называли Папой Оби и все такое. Это не значит, что в рядах «Бандитов» процветала дискриминация, нет. Помимо латиноамериканцев, в команде были англосакс, ливанец, японец и филиппинец. Стоило мне намекнуть, и меня тут же официально зачислили бы в команду. Я сам не хотел. У них на уме были только гонки, а я не собирался бросать бизнес, да и подумывал о том, чтобы жениться на Эрмине и пустить корни.

Я проводил с «Бандитами» немало времени, и они всегда были рады мне. Практически каждые выходные 1951 года меня можно было видеть за баранкой «Эль-Тигре» на дне соляного озера — глаза слезятся, в носу першит от нитро, а я все жму и жму на газ и уже думаю о том, что бы еще усовершенствовать в своей машине.

Да, это был мой кайф, и тогда я думал, что он будет продолжаться вечно.

Думал, пока не появились Космический Пес и Стелла Звездноглазка.

Тем воскресным днем на Райском плато солнце палило как никогда, даже в Калифорнии не припомню такого. Между полуднем и тремя часами я приговорил уже шесть жестянок «Несбитовского оранжада», пытаясь залить остроту тортилий, купленных по пути сюда на автостраде Пасифик-Коуст.

Мы с Эрминой сидели на бампере одного из пустых трейлеров, предназначенных для перевозки крутых железок, пытаясь укрыться от солнца под натянутым тентом. Кроме нас, никто не смотрел на стартовую площадку — все не отрывали глаз от борьбы Хоакина с каким-то парнем из Помоны. Хоакин управлял «моделью А» двадцать девятого года с двигателем «Меркурий», а гонщик из Помоны сидел за рулем навороченного «виллиса».

Тогда-то и появилась тачка, каких я в жизни не видывал. Она была новее, чем цветной телевизор. Такую лет через пятьдесят мог бы придумать Рэймонд Лоуи для Всемирной выставки 1999 года! Приземистая, обтекаемая, словно вылизанная, сверкающая матовым серебром. Дымчатое лобовое стекло, не позволяющее заглянуть внутрь, невероятные, выкрашенные в золото покрышки… вся эта штуковина издавала не больше шума, чем Эстер Уильямс[5] под водой, и в то же время в машине чувствовалась невероятная мощь.

Я инстинктивно поднялся на ноги, не замечая, что из полупустой банки на землю льется оранжад. Эрмина оказалась хладнокровнее и аккуратно поставила свою банку на бампер.

Теперь мне кажется, именно с того момента у нас с Эрминой все пошло наперекосяк. Не когда я увлекся Стеллой и она ответила мне взаимностью, а когда Эрмина не поняла, какая перед ней сногсшибательная тачка.

И вот эта бакроджерсовская машина проехала несколько ярдов, остановилась, и с обеих сторон распахнулись дверцы. Нет, не распахнулись — чертовы двери просто исчезли! Я подумал, наверное, они так быстро задвинулись куда-то в борта, что я не успел заметить.

Сначала из машины вышел шофер, а за ним и пассажир.

Итак, с водительской стороны наружу выбрался долговязый олух шести с лишним футов роста. На нем была безумная гавайская рубаха вся в цветах, укулеле, досках для серфинга и пальмах, которые при движении обладателя сего несусветного наряда сплетались в некие загадочные символы. Рубаха была не заправлена. И из-под нее виднелись зеленые поплиновые штаны. На босых ногах сандалии, глаза скрыты темными очками. Добавим сюда гигантские усы, крошечную эспаньолку и лысую — а может, бритую — голову. А еще эта его кожа…

Я часто слышал, как о некоторых говорят, что они «оливковые», и обычно это означает просто «смуглые». В данном случае слово «оливковый» следовало воспринимать буквально. Вся не скрытая одеждой кожа этого парня была блекло-зеленого цвета, как у пыльных эвкалиптовых листьев.

Впрочем, не успел я толком осознать присутствие здесь этого странного парня и его странного автомобиля, как взгляд мой упал на пассажира.

В армии я любил листать комиксы с девчонками, которые штамповали специально для нас, дуболомов. Мне очень нравилась одна по имени Ак-Ак-Ами, ее придумал художник — я специально запомнил имя — Билл Уорд. Бог мой, он умел нарисовать девчонку! Даже на бумаге Ак-Ак-Ами казалась такой реальной — хоть я и сомневаюсь, что в реальности такие бывают, — что ты прямо-таки чувствовал, как сжимаешь ее в объятиях. Особенно приятно было представлять это, сидя ночью в вонючем окопе.