— А если не найдется? — спросила я вроде бы беспечно, но меня выдала дрожь в голосе.

Он бросил на меня косой взгляд и ответил:

— Ну, тогда… вас останется только пожалеть.

«Значит, если никто не заплатит, то меня убьют», — подумала я, как ни странно, спокойно.

Все происходящее казалось мне столь сюрреалистичным, что я чуть не засмеялась вслух.

— Вы говорите так, будто похищение людей для вас — обычное занятие.

— В нашем деле деньги имеют большое значение.

— В чем? — Я все-таки не смогла удержать смех. — Стало быть, это не преступление, а благородное дело?

— Говорите о нас что хотите, называйте как угодно. Мне это все равно. Моих людей часто именуют пиратами пустыни. Нашим любимым занятием давно уже стало освобождение богатеев от груза неправедно нажитых денег.

Я открыла рот, собираясь ответить на это любопытное заявление, как вдруг один из мужчин, сидящих сзади, что-то сказал, водитель отрывисто ответил ему, и его вежливая непринужденность мгновенно сменилась напряженной агрессивностью. Кто-то позвонил по телефону, потом долгое время все молчали. Эта тишина казалась мне похожей на колючую проволоку. Прошло довольно много времени, наконец в свете автомобильных фар показались очертания низеньких палаток, сгрудившихся во впадине между дюнами. Машина круто развернулась и остановилась.

Как только мы прибыли, из лагеря к нам повалила толпа каких-то людей в темных одеждах. Контрабандист что-то резко, повелительно пролаял, и двое из них увели меня в одну из палаток. Чтобы войти в нее, мне пришлось согнуться чуть ли не пополам.

Оказавшись внутри, я села на тростниковую циновку и заявила своим стражам:

— Может, вы хотя бы принесете мою сумку и немного воды?

Они, похоже, не поняли ни слова, лишь смотрели на меня оловянными глазами и молчали. Мне было стыдно за дрожащий голос, за то, что снова ко мне подкрадывается предательский страх и сжимает сердце тем крепче, чем дольше я размышляла о своем положении.

Примерно час я пыталась бороться с этим испугом, старалась занять себя хоть чем-то. Я собрала коврики и одеяла, которые нашла в своей маленькой тюрьме, и сложила их в углу так, чтобы получилось нечто похожее на уютное спальное место, где можно согреться. Ведь ночи в пустыне довольно прохладные. Сквозь входное отверстие палатки я смотрела на ночное бархатистое небо, усеянное мириадами звезд, старалась различить какие-нибудь созвездия среди незнакомой мне россыпи, впрочем без особого успеха. За всю свою жизнь я запомнила только отчетливый пояс Ориона, состоящий из трех звезд, кривую линию Большой Медведицы и тускло мерцающие Плеяды. Здесь передо мной были тысячи, миллионы мельчайших огоньков, гораздо больше, чем я привыкла видеть на небе. От этого мир вокруг казался мне еще более чуждым, а одиночество — особенно острым. Передо мной бесчисленными огоньками мерцала огромная Вселенная. По сравнению с ней я казалась себе совсем крохотной и незначительной, бесконечно малой и бессмысленной, бесполезной точкой, в которой теплилась жизнь. Эта необъятная Вселенная будет жить вечно, ей нет до меня никакого дела. В душе моей не осталось уверенности в собственном существовании. Я совершенно потерялась в этом темном пространстве, словно оказалась за много световых лет от всего, что могло подтвердить: да, это Изабель Треслов-Фосетт. У нее есть свой милый тихий дом с дорогой, со вкусом выбранной мебелью и картинами, прекрасная одежда и обувь на высоких каблуках, работа в недрах неприступной финансовой крепости, деньги и уважение в обществе, которыми обеспечила ее эта деятельность. У меня не осталось ничего, кроме одежды на плечах, да и та вся пропахла потом.

Я попыталась уснуть, но одеяла оказались колючими и воняли козами, все тело нестерпимо зудело, а ложе подо мной было таким жестким, что я все бока отлежала. В голове теснились самые разные мысли, перед глазами проходили картины последних трех дней. Главная улица Тафраута, по которой прохаживаются рука об руку мужчины в халатах. Женщины, несущие на себе тяжелые мешки с кормом для скота. Лаллава, медленно умирающая на полу дома в Тиуаде. Темные глаза похожих на ворон старух, которые наблюдали за ней. Дети, танцующие на празднике. Таиб, бережно поддерживающий меня, ощущение крепких мышц на его руках, напрягшихся под моей тяжестью. Я погрузилась было в легкую дремоту, как вдруг вспомнила свое падение со скалы под названием Львиная Голова. Красноватая земля перед глазами резко устремилась навстречу, и я очнулась с бешено бьющимся сердцем.

Меня вдруг охватил настоящий страх, и я не успела защититься от жестокой правды, которая встала передо мной. Теперь я, совершенно одна, находилась в какой-то безымянной части самой большой в мире пустыни. Меня взяли в плен люди, говорящие на чужом языке, названия которого я прежде не слышала. Они прячут лица, обматывая их тряпками. Их руки привыкли пользоваться автоматическим оружием так, как европеец ножом и вилкой. Они называют себя пиратами и ничего не имеют против того, что их кличут террористами. Никто не знает, где я нахожусь. По правде говоря, никому до этого дела нет, за исключением, может быть, Таиба, а он тоже пленник. За мое освобождение эти люди станут требовать от британского правительства деньги. Платить оно, разумеется, откажется. Через несколько недель или месяцев, когда дипломатические усилия окончатся провалом — если они вообще будут предприняты, — меня, скорее всего, изнасилуют, а потом убьют и даже не похоронят так же достойно, как мы погребли Лаллаву. Как могло такое со мной случиться? Вся моя жизнь проходила в четко очерченных границах. Я всегда старалась ступать по самому безопасному и надежному пути, если рисковала, то только так, чтобы это одобрялось обществом или было обусловлено твердо установленными правилами поведения.

«Ах, зачем я только взяла эту чертову коробку отца, клюнула на приманку, — горько думала я. — Зачем открыла этот проклятый ящик Пандоры. Лежал бы он на своем чердаке, и ничего со мной не случилось бы. Я оставалась бы той самой Изабель, которой была последние двадцать лет: самодостаточной, успешной, обеспеченной, уверенной в себе, не привыкшей полагаться ни на кого, чтобы не разочаровываться в людях».

«А ты забыла, что все это время тщательно старалась избавиться от своего прошлого, похоронить все, что могло напомнить тебе о том, что когда-то тебя звали Иззи? — пропищал в голове тоненький голосок. — Ты превратилась в корпоративный автомат, закопала в землю собственную индивидуальность, искру Божью, свою совесть. Ты потеряла стихийную свободу, отказалась быть той личностью, которой тебе следовало бы стать. Теперь, когда ты нашла человека, который мог бы помочь тебе снова стать прежней Иззи, твоему существованию придет конец. Тебя ждет смерть, да и его, вероятно, тоже».

У меня по щекам потекли слезы. Они означали страх, жалость к себе и к Таибу, сожаление о том, что могло между нами случиться, а теперь никогда не будет. Я с удивлением осознала, что совсем не хочу умирать, жажду остаться в живых, и эта мысль почему-то вызвала еще больший поток слез. Я вынула из-под рубашки амулет, прижала его к щеке и продолжала плакать так же безутешно, как потерявшийся ребенок. Я все еще жалобно и громко хлюпала носом, сморкаясь в вонючее одеяло, как вдруг кто-то положил мне руку на плечо. Я так испугалась, что чуть не выпрыгнула из собственной кожи.

— Иззи, — раздался голос.

Я подняла голову. Это был Таиб.

Я узнала его лицо в полумраке палатки и с огромным облегчением воскликнула:

— Вы живы!

В темноте блеснули его зубы.

— Вы думали, что меня уже нет в живых?

Я вытерла нос ладонью, и она стала скользкой. Никогда в жизни я не чувствовала себя столь потерянной и одинокой. Куда девалась та Изабель Треслов-Фосетт с гордо поджатой верхней губкой? Ее-то мне сейчас и недоставало больше всего.

— Нет. Я… сама не знаю, что думала. — Я поднялась на ноги и провела рукой по всклокоченным волосам. — С вами все в порядке? Вам не причинили вреда?