Золотарь из «Признания маски» Юкио Мисимы напоминает мне фрау Вальтер и фрау Бергер из моей родной деревни, которые, стоя у выгребной ямы на заднем дворе арендуемого ими дома, черпаком с длинной ручкой наполняли дерьмом бочку золотаря. Пара лошадей отвозила фекалии на поля крестьянина, сдававшего им дом.

Человек, спускавшийся с холма, был молод, со свежим цветом лица и сияющими глазами. На его лбу для защиты от пота красовалась грязная повязка. Он подошел к нам, неся через плечо палку, на которой болталось ведро с дерьмом. Мужчина ловко балансировал им при ходьбе. Готтфрид Бергер, мать которого была вынуждена черпаком на длинной ручке выгребать фекалии из отхожего места и с которым мы, детьми, долгие годы прислуживали в деревенской церкви в Камеринге, стал убийцей и, чтобы его не смогли учуять полицейские собаки, спрятался в такой выгребной яме. Цюснер, сдававший дом семье Готтфрида, стал щупом простукивать испачканные дерьмом балки, затем поднял крышку над выгребной ямой и посмотрел в перепачканное фекалиями лицо убийцы. Капли дождя падали на поверхность выгребной ямы и на его измазанные дерьмом соломенные волосы. Готтфрид Бергер медленно открыл рот и с трудом произнес: «Я готов ко всему!»

Под шум дождя я заснул с карандашом в руке и записной книжкой на груди. Меня разбудил удар грома. Я поднял упавший с постели на пол карандаш и записал в записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, что мне снилась упавшая на натянутый острый стальной трос и разрезанная им пополам цыганская девочка. Верхняя часть ее тела лежала на земле, а нижнюю я, громко смеясь, держал в руках, как раз в тот момент, когда был разбужен ударом грома и с бешено стучавшим в груди сердцем приподнялся на кровати и уставился на стеклянную балконную дверь спальни.

Перед скотобойней на Кампо ди Фьори худой полуслепой старик нажимал на педаль переделанного в точильный станок велосипеда. При каждом нажатии педали начинало крутиться множество связанных цепями передаточных колес, приводя в движение шлифовальный круг. Два-три раза в секунду из резервуара на раскаляющуюся рабочую поверхность шлифовального круга капало несколько капелек воды, лишь закуривая сигарету, он переставал нажимать на педаль. Точильный камень замедлял движение, но капли воды продолжали падать на него с тем же интервалом. Сколько же «точильных» километров проезжал он на своем стоящем перед римской скотобойней велосипеде, переделанном из велосипеда?

Облаченный в ризу епископ, во время войны служивший капелланом и научившийся там убивать, ударил ножом свинью по шее сначала вертикально, а потом горизонтально. Пока кровь свиньи, брызгая на красное одеяние епископа, стекала в корыто, ее рыло превращалось в лицо деревенского батрака. «Надень на нее намордник! Никто не должен смотреть в глаза истекающей кровью свинье!» – закричал кто-то. Была сделана маска из жести и надета на лицо Фритца, работника Кробатов. Жена Кробата, у которой он работал тридцать лет, взглянув на лежащую на брюхе тушу свиньи с головой батрака в маске, плача, выбежала вон. Потом всплыло три белых павлина, и художник сказал: «Деревенские убивают даже павлинов!» Убегающая свинья положила свои человеческие руки на лицо, чтобы никто не почувствовал ее последнего человеческого вздоха, исходившего из отверстий для ноздрей, проделанных в маске.

В зале вокзала Термини я увидел тридцатилетнего мужчину, который, гримасничая и дергаясь, пробирался между спешащими во всех направлениях людьми. Время от времени он так низко спускал штаны, что можно было увидеть его грязную задницу и давно немытые гениталии. Затем?* размахивая трясущимися руками, он снова натягивал штаны. Грязный, как трубочист, только что вылезший из еще теплого камина, он слонялся по улицам Рима, валялся на полу в метро. Рядом со мной мать-египтянка дала бутылочку с молоком своему ребенку, ругая стоящего тут же старшего сына. Мужчине с трясущимися руками удалось достать из кармана штанов пачку сигарет, однако он никак не мог зажечь спичку. Как только вспыхивала искорка, коробок выскальзывал из его дрожащих рук. Он натыкался на людей, прося их прикурить, при этом одной рукой он поддерживал свои широкие штаны, а в другой судорожно сжимал мятую пачку «Мальборо».

На одной из римских улиц я увидел женщину, которая крестилась всякий раз, когда находила что-нибудь в контейнере для отходов. Она складывала отбросы в старую разбитую детскую коляску, которую, странствуя от помойки к помойке, толкала перед собой.

●●●

Крыса, что мы спасли, упросив не убивать ее вооруженного веником продавца газет и журналов – «lascia, signore!» – явилась мне менее суток спустя, когда я, улегшись в постель, закрыл глаза в надежде увидеть образы на экране моих век, на той же самой римской улице. На голове у нее была епископская тиара и она медленно следовала, волоча по асфальту хвост, за пустым катафалком.

На площади Киджи, где пару часов тому назад состоялась уличная демонстрация, молодой художник рисовал на асфальте цветными мелками копию Рафаэлевой Madonna sulla Segiola, изображение которой долгие годы висело как образ над нашими детскими кроватками. Ребенком я часто вставал перед ней на колени и так громко молился моему ангелу-хранителю, что даже моя мать, которая в соседней комнате растапливала печь или совком выгребала из нее золу, через стену могла слышать мою молитву. На следующий день она сказала моему младшему брату: «Отходя ко сну, Штепль каждый раз молится младенцу Иисусу: "Младенец Иисус, приди ко мне, сотвори из меня святое дитя, сердце мое чисто и никто, кроме тебя, не имеет права войти туда, и ты, мой Ангел-хранитель, – тоже!"» При взгляде на цветное изображение младенца Иисуса у меня перехватило дыхание, и я со страхом и надеждой почувствовал, что меня вырвет спермой юноши, которая несколько часов назад излилась на мой язык в лавровых кустах на площади Фирдоуси.

Идя на автобусную остановку на площади Евклида, чтобы сначала добраться до вокзала Термини, а потом к морю, я увидел сгоревшую машину, изнутри и снаружи покрытую толстым слоем сажи. Молодой человек на костылях хотел войти в автобус, но двери были уже закрыты. Инвалид поднял костыль, сигнализируя водителю, который мог видеть его жест в зеркало заднего вида, но тот сразу же нажал на газ. Я сочувственно улыбнулся себе под нос, видя, что инвалид вынужден остаться на остановке, но когда он в ярости ударил в заднее стекло отъезжающего автобуса, я вздрогнул и сразу же сунул в рот кончик своей чернильной ручки, чтобы инвалид не смог распознать сочувствия в моей улыбке. Я засмущался, уступив место пожилой негритянке с ребенком на руках, так как она сразу поняла, что я сделал это не ради нее, а ради себя, желая изобразить из себя галантного кавалера. Как бы извиняясь за то, что нечаянно толкнул меня локтем, и в знак прекращения борьбы стоящий рядом со мной в автобусе мужчина поднял вверх руку. На станции метро «Термини», где на перроне ждали поезда трое одетых в черное священников, мне бросился в глаза красивый черноволосый юноша с плейером. Когда поезд метро прибыл на станцию «Термини», я заметил, что он зашел в него в паре вагонов от меня, но, поняв, что я слежу за ним, он сел на скамейку, на которой уже сидели три человека, хотя почти все остальные места в вагоне были свободны. Когда же я зашел в его вагон и присел рядом с ним и стал навязчиво разглядывать его, достав при этом свою записную книжку с изображениями облаченных и высохших тел епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо, он встал и перешел в другой вагон. На следующей станции напротив меня села мать с близнецами, у которых передние зубы выдавались вперед наподобие заячьих. Один из них вынул из пластикового пакета портреты итальянских футболистов. Просматривая их, он прижал портрет миланского «Интера» к губам. Время от времени они, изображая усталость, нежно прижимались щека к щеке, держа в руках по пакетику с портретами футболистов. Глядя из окна вагона, я видел оливковые рощи, отары овец с собаками и пастухами, множество автомобильных свалок, сваленные в кучи новые, но уже погнутые мусорные контейнеры, бесчисленные новые высотные дома, теннисные корты и транспортные развязки. На лужайке, обнесенной проволочным забором, где паслось стадо овец, собака потягивалась от усталости; вытянув задние лапы, она зевнула, ее передние лапы также были вытянуты, она застыла в таком положении на пару секунд» Увидев, как на футбольном поле недалеко от берега моря новобранцы в серой спортивной форме играют в футбол, я вспомнил чувство смертельного стыда, которое ощутил когда-то, еще будучи школьником, переодеваясь перед футбольным матчем, когда вынужден был перед своей командой снять майку, демонстрируя всем свою белую не по-мужски, худую до той степени, что можно было сосчитать все ребра, грудь. «На твоей груди можно играть как на рояле!» Свои спортивные трусы я предусмотрительно набил смятыми тряпками, которые изнутри прихватил нитками, чтобы никто не смог через трусы увидеть очертания моего маленького члена. В пылу игры нитка ослабла, тряпки переместились на мое бедро и теперь торчали из трусов наружу. В перерыве учитель смущенно указал мне на мое бедро и сказал: «Выбрось это!» На морском берегу я прочитал: «Arno Danilo per sempre!» Между словами лежали маленькие, облепленные насекомыми фиолетовые раковины. Вокруг лежали дохлые рыбы и клубки перьев чаек, будто в них порылся хищник. Море выбросило на берег детскую туфельку, и я спросил себя, не говорит ли это о том, что где-то далеко в море мог утонуть ребенок. Я стоял на молу рядом с рыбаком, держащим во рту горящий окурок и мигающим от дыма, попадающего в глаза. Выбросить окурок он не мог, так как был полностью захвачен извлечением из воды садка и разглядыванием пойманной рыбы. В сети у его ног в агонии трепыхалась рыба. Сперва она билась отчаянно, затем тише, с перерывами, потом, изогнувшись пару раз, замерла и скатилась к лежавшим рядом снулым рыбам. На мопеде подъехали двое жующих жвачку пятнадцатилетних парней. Тот, что управлял мопедом, сплюнув на камни мола, закричал: «Ессо qua!», в то время как рыбак вновь пытался вытянуть из моря сардину. Один из парней, как бы желая стряхнуть со штанов песчинки, нежно гладил свои ягодицы. Я представил себе, как этот парень лежит на берегу, одной рукой схватившись за рваную рыбацкую сеть, а пальцами другой водя по песку, в то время как я склонился над его обнаженными чреслами. Рыбак чиркнул спичкой о камень и поднес огонь к кончику сигареты. Когда он затягивался, его щеки вваливались, затем надувались, а затем снова втягивались. Брошенный им в море горящий окурок погас еще в полете. Встав, парень опять стал отряхивать песчинки со своих обтянутых джинсами ягодиц. При взгляде на его зад на ум мне пришел шестнадцатилетний крестьянский парень из Каринтии, в доме родителей которого я прожил много месяцев. Каждые два дняпарень обнажал передо мной бедра и, испачкав спермой мое лицо, бил меня то электрокабелем, то канатом, пахнущим канатной мастерской, или окровавленной веревкой, которую использовали, чтобы тянуть новорожденного теленка. Я позволял ему это делать, потому что знал: после порки он снова разденется и отдастся мне в подвале на охотничьем седле посреди проросшей картошки или в хлеву среди овец. Когда рыбак вытащил из моря свою удочку без рыбы, оба парня вскочили на мопед и во весь опор поехали по молу на улицу. Прежде чем уйти с мола, я увидел бьющуюся в агонии, рыбу, огромные глаза которой были наполовину засыпаны песком. На пляже лежащий в шезлонге мужчина на секунду открыл глаза, когда на него упала тень от моей головы. Рядом с ним лежала пожилая сморщенная женщина, сразу же положившая ноги одна на другую, как только заметила, что я посмотрел на ее бедра. На черном песке, словно огромное ожерелье на шее побережья, близко друг от друга лежали маленькие фиолетовые раковины. Рядом со следом ребенка я увидел след лайки. Какое-то время я стоял, и море лениво омывало мои голые лодыжки, в это время меня знаками подозвали к себе два парня, игравшие в футбол. Когда мы закончили играть, ребята сняли свои мокрые, перепачканные песком носки и встали поболтать у бетонной стены. Я подошел к ним и протянул на прощание руку, они засмущались и извинились передо мной за то, что подают мне грязные руки, которыми только что снимали влажные, перепачканные песком носки и вытряхивали их о бетонную стену. Amarcord! Я вижу тебя в окружении друзей и соперников, а также жующих неподалеку свою жвачку коров, все это происходит на поле похожего на гнома крестьянина Лаглера, где я, держа в руках кожаный мяч «Базука», стою в импровизированных воротах, штанги которых сделаны из прутьев, которыми пасут коров. Фирма по производству жевательной резинки «Базука» прислала нам в подарок кожаный футбольный мяч, после того как мы отправили ей сто вкладышей от жевательной резинки. Когда же мы отослали на шоколадную фабрику «Бенсдорп» пятьсот коробок от шоколадных конфет, то пару недель спустя мы получили пакет, в котором было двадцать маленьких шоколадок в голубых обертках. Горбатый Лаглер, которому некоторое время спустя пришлось вытащить из петли своего мертвого племянника Ханса, повесившегося в его сенном сарае, был единственным человеком во всей деревне, который разрешал нам играть в футбол на своем пастбище. За это мы его единственного называли хозяином. Ко всем же остальным крестьянам деревни мы обращались по фамилиям или по прозвищам. Несколько лет спустя после добровольного ухода из жизни своего сына отец Ханса-Петера также покончил жизнь самоубийством. Заметь, что после неудавшейся попытки самоубийства в лесу он некоторое время спустя выехал на берег Драу и пустил смертоносные газы в свой «фольксваген». Когда его через пару дней нашли и вытащили окоченевший труп из машины, «фольксваген» был весь засыпан снегом. Я подошел к группе немецких школьников, построивших на берегу замок из песка. Я бросил туфли на песок, сел и стал смотреть на красное закатное солнце над морем. Мое отвращение к песочным замкам превратилось в восхищение, когда я увидел, что семнадцатилетние подростки переделали замок в застенок. Оба учителя – женщина и мужчина – должны были, не задев стен, войти внутрь. Когда же они это сделали, ребята окружили крепость из песка, сломали стены и погребли учителей так глубоко, что над поверхностью торчали только их головы. Я подумал о новелле Эдгара Аллана По «Черная кошка», которую прочел, когда мне было четырнадцать лет. В ней хозяин, придя домой пьяным, выкалывает глаз и вешает свою любимую черную кошку. Мучимый воспоминаниями об убийстве, он берет в дом кошку, очень похожую на убитую и у которой тоже только один глаз. Он пытается лишить жизни и ее, но в приступе ярости убивает свою жену, которая хотела предотвратить насильственную смерть животного. Он замуровывает убитую жену, не заметив, что кошка прыгает к женщине прежде, чем он доделывает кладку. И когда герой своей тростью ударяет по стене, сидящая рядом с трупом кошка начинает мяукать. Ребята окружили торчащие из песка головы учителей, стали их фотографировать, учительнице сунули в рот сигарету, которую один из парней, после того как она сделала пару затяжек, вытащил у нее изо рта и стал докуривать сам. Глядя прищурившись на следы брызжущей пены, оставляемые проплывающими слева и справа от меня моторными лодками, я подумал о талях, болтавшихся над головами учителей-тиранов, так что у них кровь приливала к головам и кончикам пальцев. Я взял опасную бритву и обрезал тали, болтавшиеся у висков учителей, затем, сделав множество разрезов, искромсал плоть на их лбах. Своей бритвой я разрезал десны на их челюстях, срезал им веки, чтобы им и мертвым не могли закрыть глаза, а скальпелем порезал на куски их языки. Кровью, бегущей по их лицам, я натер свои половые органы. Когда же обоим учителям наконец удалось выбраться из песчаной могилы, стоявшие кружком мальчишки захлопали мне в ладоши. Кому-то из школьников наверняка хотелось бы посмотреть на то, как учителя, оставшиеся в песке ночью, когда вода поднимется, и волны будут плескаться ближе, так что достаточно только пошире открыть рот, чтобы утолить жажду. Затем школьники закопали в песок одного из своих товарищей. Он должен был сложить руки за спиной так, чтобы ему было невозможно откопать себя самостоятельно. Над его животом они соорудили могильный холм и стали прыгать вокруг него так, что он громко застонал. Два мальчика подошли и поставили ноги на голову, один вприпрыжку выбежал из моря и сунул под нос погребенному пальцы ноги, с которых капала вода, другой старался соорудить крест из погнутых банок от кока-колы и поставить этот импровизированный крест на его могильный холм. Хорошо было бы, если бы всех мертвых хоронили таким образом, чтобы была видна их голова и чтобы можно было день за днем наблюдать разложение плоти, и если бы глаза покойников лежали повсюду на кладбище, пока не скрылись под бархатной кротовой шерстью, и над каждой могилой можно было видеть не крест, но мертвую голову усопшего. Пока из красно-белых банок кока-колы сооружался крест и водружался на могильный холм из черного песка, погребенный пытался вырваться из заточения. Иногда ему удавалось немного пошевелить свой могильный холм, так что насыпанный песок начинал осыпаться. Один из мальчишек захотел, чтобы из песка были видны только глаза, рот и нос осужденного, но другой парень подошел и оттолкнул его. Иногда зарытый парень, тяжело дыша, беспомощно смотрел на темно-синее море, по которому бежали белые барашки волн. Мимо его могильного холма пробежал сенбернар. Пара фиолетовых раковин блеснула в лучах заходящего солнца. Старая ржавая драга стояла на морском берегу как зловещий монумент. То тут, то там ребята забегали в море, где их сбивали высокие приливные волны, так что они падали на спину. Ребята подходили к погребенному парню с наполненными морской водой банками от кока-колы и вливали ему в рот морскую воду, в то время как один из них раскрывал ему рот. Когда учитель захотел освободить руку осужденного, тот парень, которому особенно нравилась идея погребения и который сооружал крест из банок от кока-колы на могильном холме из черного песка, подбежал к учителю и потянул его прочь от погребенного, к морю. Там он толкнул его и уперся ему в грудь коленом. Учителю удалось его сбросить с себя, и он поставил колени на живот мальчишке, и они стали кататься на мелководье, все время загоняя друг друга дальше и дальше в море. Закопанный мальчишка, затаив дыхание, следил за происходившей в море борьбой. Кончиками пальцев я стер налет со стекла вагона метро, чтобы на обратном пути в Рим, проснувшись от короткого сна, во время которого я, закрыв глаза и прижавшись головой к холодному стеклу, смог бы увидеть через сделанный мной просвет здание вокзала, перед которым поезд останавливался на несколько секунд. Задремав в метро, я видел во сне заснеженное поле на Украине. Мне снился запах медового пряника, снилось то, что я сижу перед пишущей машинкой в теплой камере камерингской тюрьмы, думая, что буду проводить ночи с Федором Михайловичем Достоевским в занесенной снегом сибирской деревне, читая «Реку без берегов» Ганса Генни Янна, а днем вынужден буду зарабатывать себе на хлеб, работая в свинарнике. Когда на улице идет снег, я подхожу к окну моей камеры, отдергиваю занавеску и смотрю на холм, по которому с двумя полными пойла для свиней ведрами спускалась Варвара Васильевна, чтобы по покрытому инеем, будто засахаренному двору пройти к свинарнику. Проснувшись, я стал смотреть сквозь покрытое грязным налетом стекло, запах медового пряника улетучился. В сумке я нащупал свою записную книжку, проверяя, не украли ли ее. Я скорее дал бы себе отрезать ухо, чем отдал или позволил бы украсть мою записную книжку, в которой изображены обряженные и высохшие тела епископов и кардиналов из Коридора Священников катакомб капуцинов в Палермо и которую я целыми днями таскал с собой. Иногда я представляю себе, что кто-то крадет у меня книжку и пускается наутек, а я, выхватив нож, несусь вдогонку за ним.