Вернувшись от Майры Голдсмит, Хэнли поднялся к себе в квартиру с намерением закончить дневную работу, но за порогом давящая атмосфера комнаты почти физически легла ему на плечи. Развернувшись на каблуках, Хэнли захлопнул дверь, вновь спустился по лестнице, встретив в вестибюле человека, читавшего имена на почтовых ящиках, и вышел на улицу. Дойдя до набережной он на миг остановился, подняв лицо к солнцу, и закрыл глаза. Звук плещущейся воды успокоил его. Вот так она плещется во всем мире. Он мог стоять на берегу Темзы, Ганга или аляскинской стремнины, и звук бьющейся о камни воды был бы тем же самым. Так же пахло бы влагой, и со стороны водной глади дул бы такой же прохладный ветерок. В подобные краткие секунды Хэнли как бы уносился из Манхэттена, и они единственные примиряли его с жизнью в ненавистном городе, к которому он питал нечто вроде отвращения здорового человека к неизбежному заболеванию.
Солнце склонялось к искусственной перспективе зданий на другом берегу. Хэнли прикинул, что до темноты оставалось примерно три четверти часа. Ежедневные прогулки по набережной служили ему для поддержания формы, размышления и развлечения. Он гулял, чтобы освободиться от стресса и пощекотать воображение, наблюдая за людьми, и, тем самым, немного скрасить тяжелое одиночество. По вечерам он, однако, не гулял, незаметно для себя достигнув такого состояния души, при котором он никогда не чувствовал себя в безопасности в ночном городе. Он избегал выходить в мир после заката солнца с ужасом, сродни ужасу средневекового крестьянина, робевшего перед ночным лесом. Ежедневные утренние газеты только подтверждали мудрость такого поведения Хэнли, печатая заметки, сколько еще человек подверглись ночью нападению в городе – в центре и на окраинах, в восточной части и в западной, в «престижных» и в «бедных» районах.
Хэнли двинулся на север, решив дойти до Сотой улицы и вернуться к восьмидесятым до наступления сумерек. Этот маршрут всегда позволит ему вовремя добежать до дома, если возникнет такая необходимость. Хэнли верил, что только поспешное бегство является верным спасением от грабителей. Не единожды он бросался бежать, когда к нему приближался подозрительный, на его взгляд, человек. Грабитель не станет гнаться за ним, полагал Хэнли, это привлечет слишком много внимания. Если бы он находился в лучшей форме, он мог бы, облачившись в спортивный костюм, бегать где и когда ему заблагорассудится. Секрет выживания, был уверен Хэнли, состоит в том, чтобы никого не допускать к себе ближе определенного расстояния. Он чувствовал себя спокойно в свободном пространстве радиусом не меньше двадцати метров, и если кто-нибудь пересекал границу этой сферы, когда он оказывался на улице после наступления темноты, Хэнли воспринимал это как потенциальную угрозу, прикидывал, похож ли нарушитель на грабителя и что ему теперь делать – сменить курс или пуститься в бегство. Хэнли не особенного волнована мысль, что его могут принять за идиота, ибо только последний идиот может решиться бегать по проезжей части среди движущегося транспорта. Хэнли предпочитал попытать счастья с машинами, чем нарваться на настоящего грабителя.
Разумеется, не каждый встречный нес в себе потенциальную угрозу его жизни и кошельку; до такого уровня паранойя Хэнли не доходила. Он делил всех людей на безобидных и опасных. Большинство он причислял к первой категории, но в многомиллионном городе имелось отнюдь не малое количество тех, кто относился ко второй.
Дойдя до скопления огромных булыжников, Хэнли перелез через ограждение и присел на корточки на плоской вершине одного из камней. Суетливая семейка водяных крыс при его появлении спряталась в щели каменного лабиринта. Где-то поблизости находилось их гнездо, знал Хэнли. Водяные крысы не казались ему опасными существами, так как жили на открытом воздухе. Он предполагал, что они находили пропитание в реке, а не на свалках или людских кухнях, и убедил себя, что это вовсе не те жуткие серые грызуны, которыми наполнены кошмары жителей гигантского мегаполиса. Если не считать птиц и немногочисленных белок, водяные крысы были единственными представителями дикой природы в городе. Хэнли ощущал определенное родство с ними: крысы тоже жили в каменной норе в окружении опасных соседей.
Через тройку секунд крысы привыкнут к его присутствию и, не таясь, займутся своими повседневными делами. Хэнли с опаской осмотрелся, не пересек ли кто границу безопасной сферы. Дальше к северу женщина толкала перед собой детскую коляску. В парке позади нее мелькали силуэты людей, прогуливающихся по травке и играющих в баскетбол, но на набережной никого не было. Взглянув на юг, Хэнли увидел мужчину, наблюдавшего за плывущими по реке кораблями. Через мгновение он вспомнил, где видел этого человека – в вестибюле своего дома, без сомнения, поджидающим кого-то. Мужчина показался Хэнли вполне безобидным, и он тут же забыл о нем.
Крысы вскоре появились и засновали между камнями, иногда замирая и взблескивая на Хэнли любопытными бусинками глаз. Он сидел достаточно далеко, чтобы не представлять непосредственной опасности, но стоит ему приблизиться хотя бы на один шаг, они немедленно нырнут в укрытие. Хэнли относился к подобной осторожности с пониманием: у крыс были собственные зоны безопасности, и он их не нарушал.
Оглянувшись еще раз, Хэнли увидел, что человек из вестибюля идет в его направлении. Он прошел совсем близко по ту сторону ограждения, и, не замедляя шага, стал удаляться на север. На Хэнли он не посмотрел, но Хэнли провожал его взглядом, пока мужчина не покинул опасную зону. Хотя по классификации Хэнли он относился к первой категории, в нем имелись черты, позволявшие приписать его и ко второй: он был достаточно молод, чтобы считаться опасным; выглядел по-спортивному подтянутым (Хэнли не считал опасными толстяков) и был в кроссовках.
Когда незнакомец отошел подальше, Хэнли встал и потянулся. Крысы бросились врассыпную, и Хэнли улыбнулся. «Не надо считать всех подряд своими врагами», – мысленно сказал он крысам и самому себе. От отдавал себе отчет, что в городе его охватывает параноидальная мания преследования, но понимание ситуации, конечно, не приносило чувства безопасности, а только позволяло ощущать себя психически нормальным человеком – раз он все еще способен смеяться над собой и своей маниакальной осторожностью, значит не все потеряно, значит он еще не полностью лишился разума. Это успокаивало.
Он прошел несколько кварталов на север, проигрывая в мыслях переиначенную пьесу и обдумывая, что еще нужно подправить. К этим размышлениям примешивались приятные мысли о грядущем успехе, который позволит ему достойно вознаградить себя за прошлое прозябание. Мысли о пьесе навели его на мысли о Майре Голдсмит. Они как-то сблизились в последнее время, чувствовал Хэнли, и это приятно волновало кровь.
Думая о Майре, он развернулся и пошел обратно. Сердито просигналил автомобильный гудок. Хэнли посмотрел вверх на эстакаду, нависающую в этом месте над набережной. Там, прислонившись к чугунным перилам ограждения, стоял, как и прежде глядя на реку, мужчина из вестибюля. На Хэнли он опять же не смотрел, но на сей раз у Хэнли возникло пронзительное чувство, что за ним наблюдают.
Нет, не наблюдают, подстерегают. Вероятно, после встречи в вестибюле неизвестный наметил Хэнли своей жертвой: человек прогуливается в одиночку у реки незадолго до сумерек, выглядит респектабельно (Хэнли надел на встречу с Майрой твидовый – «писательский» пиджак); в общем, легкая добыча. И теперь его будут преследовать, пока он не потеряет бдительность.
Мужчина наверху отступил от ограждения и быстро стал невидим для Хэнли. Куда он направился? К дому Хэнли? Он был ближе к дому и мог добраться туда раньше Хэнли. Что ему делать, если неизвестный будет поджидать его в вестибюле? Вытащить ключи, повернуться к незнакомцу спиной и подниматься к себе? Нет, этого делать не рекомендуется. Хэнли внезапно почувствовал неуверенность перед лицом опасности. А если снова выйти на улицу, что тогда? Наступает ночь, уже почти стемнело. Он слишком долго тянул с возвращением домой.