До кофейных плантаций путь был не ближний, нам пришлось трусить (так сказал бы Сервантес) несколько миль под жгучим солнцем. Кобыла моя, дряхлая, как Росинант, хорошо знала дорогу и беззастенчиво игнорировала те немногие команды, которыми я осмеливался ее донимать, дергая при этом за повод то справа, то слева, как меня научил Альберто. Пренебрегая все так же нахально моими понуканиями, чтобы нагнать скачущего впереди Альберто, она останавливалась на каждом шагу, чтобы сорвать пучок травы на обочине или сунуть морду в какой-нибудь куст. При таком темпе мне реально грозил солнечный удар. Дойдя до плантации, моя кобыла полезла вверх по склону, оскальзываясь задними копытами на каменной осыпи. Наконец она стала пробираться между кофейными кустами; Альберто осматривал их через каждые двадцать метров, срывая то тут, то там кофейное зерно, которое совал мне под нос и которое мне некогда было нюхать, поскольку я был занят другим: изо всех сил старался наклоняться вперед, к холке, чтобы удержать равновесие. Так что я и сейчас не знаю, чем пахнут сырые кофейные зерна. Возвращение домой оказалось куда более беспокойным: моя кобыла, чуя, как говорится, родную конюшню, перешла на галоп, презрев мои «hola» и отчаянные попытки натянуть повод. Таким образом, я торжественно въехал во двор, лежа на спине моей скакуньи и судорожно вцепившись в ее шею, точно в спасательный круг. Меня встретили как героя. Виктория сыпала шутливыми комментариями, Жюли смеялась, правда, довольно принужденно, а Люк растерянно смотрел на меня, явно не понимая, есть ли какая-то родственная связь между лошадью и собакой.
Вечером Виктория угостила нас своим mole роblаnо — пряным десертом из какао и миндаля, сдобренных перцем. Люк, восседавший на высоком детском стуле, обмакивал пальчик в это черное пюре: соевое молоко начало ему приедаться. Виктория жестами объясняла нам, что mole — прекрасная еда для детей. Мы не очень-то доверяли ей, предпочитая кормить нашего отпрыска пюре из авокадо, которое достали из наших запасов. Если не считать нескольких жестов, которыми мы обменивались с хозяевами, у нас было мало общих тем для разговора; мы могли только благодарить их за гостеприимство, поскольку эти слова звучат понятно для всех, как на французском, так и на испанском. С этой целью я попытался пригласить их к нам в Бельгию, в том (маловероятном) случае, если им захочется пересечь Атлантику. «А где она, ваша Бельгия?» — нерешительно спросил Альберто. Ах, возле Франции? Так вот почему мы говорим по-французски! О Брюсселе они и слыхом не слыхали, так же как о Брюгге с его каналами, которые я старался описать им, жестами изображая гребца. Однако несколько минут спустя глаза Альберто блеснули, он вспомнил: ну, конечно, футбольный клуб Брюгге — как же, отличная команда, он их видел по телевизору! Целеманс — ух, какой классный игрок, настоящий лев! А как у вас с кофе? — Нет-нет, кофе в нашей стране не выращивают.
Невзирая на протесты Люка, непременно желавшего заночевать в своей «берлоге» под крышей «фольксвагена», нас разместили накануне в одной из комнат этого одноэтажного дома. От долгих часов тряски в седле я совершенно выбился из сил. Жюли призналась мне, что ее подташнивает. «Наверное, из-за какао, — ответил я. — Оно трудно переваривается». Но Жюли не очень-то мне поверила: прошлой ночью ее уже мучили позывы к рвоте. Мы так и не выяснили причины этого нездоровья, теряясь каждый в своих догадках.
У нас не было ни малейшего желания продолжать путь, хотя Жюли беспокоилась, не злоупотребляем ли мы любезностью Альберто и Виктории, расположившись у них, как у себя дома. Я так не думал: наше присутствие не вызывало у наших хозяев никаких признаков усталости или раздражения. Они принимали его как должное. А нам нужно было набраться сил перед тем, как идти походом на Мехико, о котором нам наговорили множество всяких ужасов. Итак, мы остались еще на один день, полеживая в разгар жары в гамаках, натянутых между деревьями.
Дети наших хозяев прямо-таки влюбились в Люка и всеми силами пытались научить его стоять без поддержки. Иногда ему и впрямь это удавалось, хотя простояв несколько секунд, он плюхался на попку, под общий смех присутствующих. Слава богу, памперсы, запас которых таял с каждым днем, смягчали падение.
К концу дня Адриана, старшая девочка, подошла к Жюли и робко спросила, не разрешит ли она переночевать в трейлере ей, вместе с ее братьями и сестрами, а главное, с Люком, которого они полюбили, как родного. Разумеется, Жюли дала согласие. Она уложила в машине Люка, страшно довольного тем, что он вернулся на свое ложе; тем временем старшая детвора осваивала наш домик на колесах.
Что касается нас с Жюли, мы провели последнюю ночь в настоящей постели, хотя, честно говоря, это был обыкновенный тюфяк, положенный прямо на пол. Ранним утром мы распрощались с нашими хозяевами, обменявшись с ними адресами, хотя были уверены, что больше никогда не увидимся. Люк еще раз стал объектом неумеренных проявлений любви со стороны многочисленных ребятишек, сбежавшихся со всей деревни. Расставание было в высшей степени бурным. Некоторые девочки даже прослезились. Виктория категорически отказалась от денег, которые Жюли пыталась сунуть ей в карман, в уплату за наше пребывание. В ответ она вручила ей клочок бумаги, на котором записала рецепт mole. Наша машина, которая успела оправиться от урагана и дождя, завелась так же легко, как в первый день.
Спустя два дня мы добрались до Мехико окольными дорогами, избегая главной автострады, забитой грузовиками. Равнинную местность сменили предгорья вулканов, и мы разглядели вдали вершину Ситлальтепетль; в путеводителе сообщалось, что ее высота достигает 5746 метров. Ни один город мира еще не заявлял о своей близости столь навязчиво. Вначале это были мириады растерзанных целлофановых пакетов, взметавшихся в воздух при малейшем порыве ветра. Потом — тесно скученные домишки или хижины, образующие чудовищные бидонвили на подъезде к Мехико-сити — именно так мексиканцы величают свою столицу. Нам казалось, что мы попадаем в этот город через его сточные трубы. Мехико уже смутно угадывался вдали, в лощине между двумя горными склонами; его венчала шапка густого серого смога. Мы гадали, на что же будет похож центр: судя по редким дорожным указателям, он явно находился впереди. Убогие бараки, кое-как слепленные из самана, базальта, досок и ржавого толя, тянулись вдоль дороги по крутым откосам, удерживаясь на них только в силу собственной тяжести. Всюду кишели дети, гоняющие пустые консервные банки или дырявые мячи. Деревянные столбы с электрическими проводами клонились то вправо, то влево, в зависимости от неровностей рельефа; все они были опутаны какими-то самодельными приспособлениями, видимо, позволявшими проводить ток туда, где его не хватало. Женщины вручную стирали белье, которое тут же чернело от носившейся в воздухе пыли. Кругом тлели кучи отбросов, испуская клубы едкого дыма. Сама мысль о существовании дорожных служб казалась здесь дикой. Да и как назвать эти дороги, эти жалкие подобия улочек, не проложенных по плану, а протоптанных людьми там, где им вздумалось ходить? Занимались ли городские власти их описью? И чем руководствовался почтальон, доставляя письмо адресату? Может, ходил и выкрикивал его имя? Впрочем, у какого почтальона хватило бы духу бродить среди этой помойки? Да и нужны ли письма тем, кто не умеет читать? Женщины на обочинах подавали нам какие-то знаки — то ли здоровались, то ли желали нам приятно провести время в этой преисподней.
Вскоре сплошной поток легковушек и грузовиков влился в широкие бульвары. Нам понадобилось три или четыре часа, чтобы попасть в обозначенный на плане центр этого мегаполиса. «Интересно, сколько здесь жителей?» — спросила Жюли. Нам говорили, что тут живет от шестнадцати до двадцати или двадцати пяти миллионов, но точной цифры не знал никто. Мехико считался самым многонаселенным городом мира. Он вырос без всякого намека на планировку и, не будь вокруг него гор, ограничивших это хаотичное расползание, простер бы свои щупальца еще дальше. Как зафиксировать то, что кишит, подобно земляным червям? Если бы Люк родился в Мехико, разве был бы у него шанс попасть в списки местного населения? Сильно сомневаюсь.