Миссис Прэмлей приняла их в изящной, обитой ситцем гостиной, французские окна которой были распахнуты в сад с его крокетной площадкой, теннисной сеткой на корте и уходящей вдаль аллеей роз, окаймленных стройными георгинами и яркими подсолнечниками. Ее понимающий взгляд встретился со взглядом мисс Стэнли, и, она поздоровалась с Анной-Вероникой чуть-чуть ласковее обычного. Затем Анне-Веронике пришлось отправиться в сад, где был накрыт чай и собрались представители элиты Морнингсайд-парка; там ею завладела леди Пэлсуорси, напоила ее чаем и повела по дорожкам. По ту сторону лужайки Анна-Вероника увидела и сейчас же притворилась, что не видит, нерешительно топтавшегося мистера Мэннинга, племянника леди Пэлсуорси, рослого тридцатисемилетнего молодого человека с красивым, умным, бесстрастным лицом, густыми черными усами и несколько излишней размашистостью жестов. Пребывание в гостях свелось для Анны-Вероники к какой-то игре, в которой она непрерывно и в конце концов безуспешно старалась избежать разговора наедине с этим господином.
Пользуясь случаем, мистер Мэннинг не раз давал понять Анне-Веронике, что находит ее интересной, я желал бы, чтобы она заинтересовалась им. Он был гражданским чиновником с известным положением, и после нескольких дружеских бесед об эстетике, чувствительных и гуманных, он послал ей маленький томик, который назвал плодом своих досугов и в котором оказались действительно тщательно отделанные стихи. Речь шла в них о чувствах мистера Мэннинга в их самых утонченных аспектах, но, так как мысли Анны-Вероники были в значительной мере заняты основными вопросами бытия и она не находила особого удовольствия в метрических формах, книжка до сих пор оставалась неразрезанной. Поэтому, увидев его, она чуть слышно, но энергично заметила про себя: «О боже!» – и решила сделать все, чтобы уклониться от встречи.
Однако мистер Мэннинг нарушил ее тактику, устремившись к ней в ту минуту, когда она разговаривала с теткой священника насчет новых церковных ламп, которые якобы издают сильный запах. Он не то чтобы вмешался в разговор, но как-то навис над ним, ибо был высокого роста и сильно сутулился.
Лицо его, смотревшее сверху вниз на Анну-Веронику, выражало готовность ко всяким любезностям.
– Вы сегодня чудесно выглядите, мисс Стэнли, – сказал он. – Как вам, наверное, хорошо и весело!
При этих словах он просиял и с чрезвычайной экспансивностью пожал ей руку, и тут в качестве его союзницы неожиданно появилась леди Пэлсуорси и вывела тетку священника из затруднительного положения.
– Я так люблю теплый конец лета, что просто слов не нахожу! – продолжал он. – Я пытался это выразить в словах, но тщетно. Этакая кротость, знаете ли, и щедрость. Тут нужна музыка.
Анна-Вероника кивнула и попыталась согласием скрыть свою неосведомленность относительно его стихов о лете.
– Как чудесно быть композитором! Восхитительно! Возьмите хотя бы «Пасторальную» Бетховена; он лучше всех. Вам не кажется? Та-там, та-там.
Анне-Веронике тоже казалось.
– Что вы поделывали после нашей последней беседы? Продолжали анатомировать кроликов и исследовать суть вещей? Я часто вспоминал тот наш разговор, очень часто.
Он, видимо, не ждал никакого ответа на свой вопрос.
– Часто, – повторил он со вздохом.
– Как красивы эти осенние цветы! – сказала Анна-Вероника, желая прервать затянувшееся молчание.
– Пойдемте посмотрим астры в конце сада, – предложил мистер Мэннинг.
И Анна-Вероника почувствовала, что ее уводят еще дальше, и это уединение вдвоем еще подозрительнее, чем было на краю лужайки, причем вся компания, поглядывая на них издали, как бы помогала и подталкивала их. «Черт побери», – сказала про себя Анна-Вероника и приготовилась к ссоре.
Мистер Мэннинг сообщил ей о том, что он любит красоту, и заклинал ее, чтобы она тоже в этом призналась; затем он стал пространно объяснять, как именно он любит красоту. Для него, заявил он, красота – оправдание жизни, он не может представить себе ни доброго поступка, который бы не был прекрасным, ни прекрасного явления, которое могло бы быть вместе с тем дурным. Тут Анна-Вероника решилась прервать его и напомнить, что ведь в истории известно немало случаев, когда очень красивые люди были довольно плохими, но мистер Мэннинг возразил, что если они были плохие, то едва ли отличались красотой, а если были действительно красивы, то едва ли были плохи. Анна-Вероника слушала его несколько рассеянно, когда он сообщил, что не считает зазорным рабское преклонение перед действительно прекрасными человеческими существами, и тут они как раз дошли до астр. Цветы в самом деле разрослись очень густо и были прелестны на фоне шпалеры из многолетних подсолнухов.
– Глядя на них, мне просто хочется кричать от восторга, – сказал мистер Мэннинг, взмахнув рукой.
– Они с этом году очень удачны, – отозвалась Анна-Вероника, стараясь не противоречить ему.
– Мне или хочется кричать от радости, – повторил мистер Мэннинг, – или плакать. – Он сделал паузу, посмотрел на нее и вдруг конфиденциально понизил голос: – А порой мне хочется молиться.
– Когда у нас Михайлов день? – спросила Анна-Вероника вдруг довольно неожиданно.
– Бог знает когда, – ответил мистер Мэннинг и тут же добавил: – Двадцать девятого.
– А я думала, он бывает раньше, – заметила Анна-Вероника. – Кажется, в этот день опять соберется парламент?
Вытянув руку, он оперся ею о дерево и скрестил ноги.
– Полагаю, вы не интересуетесь политикой? – спросил он чуть укоризненно.
– Да нет, до некоторой степени, – отозвалась Анна-Вероника. – Кажется… это интересно.
– Вы думаете? А я лично интересуюсь такими вещами все меньше и меньше.
– Мне любопытно. Может быть, оттого, что я ничего не знаю. По-моему, человек интеллигентный должен интересоваться политикой. Ведь она касается нас всех.
– Сомневаюсь, – заметил мистер Мэннинг с загадочной улыбкой.
– Думаю, что касается. Во всяком случае, это история в ее становлении.
– Некое подобие истории, – ответил мистер Мэннинг и повторил: – Подобие истории. Но вы посмотрите, как великолепны эти астры!
– Разве вы не считаете, что вопросы политики – очень важные вопросы?
– Важные сегодня, но для вас – не считаю.
Анна-Вероника повернулась спиной к астрам и лицом к дому с таким видом, словно считала свой долг выполненным.
– Раз уж вы здесь, мисс Стэнли, давайте сядем вон на ту скамейку и посмотрим вдоль другой дорожки: вид, который нам откроется, один из самых обычных. Но он даже лучше, чем здесь.
Анна-Вероника пошла в указанном направлении.
– Знаете, я ведь держусь старомодных взглядов, мисс Стэнли. Я считаю, что женщинам незачем волноваться из-за политических вопросов.
– Я хочу получить избирательные права, – сказала Анна-Вероника.
– Да что вы! – озабоченно отозвался мистер Мэннинг и указал рукой на аллею, тонувшую в сиреневых и пунцовых тонах. – Лучше уж не надо.
– Почему? – повернулась она к своему спутнику.
– Оттого, что это дисгармонирует со всеми моими представлениями. Образ женщины для меня – нечто безмятежное, изящное, женственное, а политика – дело такое грязное, низменное, скучное, склочное… Мне кажется, обязанность женщины – быть красивой, оставаться красивой и вести себя красиво, а политика в сущности своей уродлива. Видите ли, я… я поклонник женщин. Я начал поклоняться им задолго до того, как встретил определенную женщину, которой мог бы поклоняться, очень задолго. А тут вдруг какие-то комитеты, избирательные кампании, повестки дня!
– Не понимаю, почему ответственность за красоту должна быть возложена только на женщин, – заметила Анна-Вероника, вспомнив некоторые рассуждения мисс Минивер.
– Это лежит в самой природе вещей. Для чего вам, королева, сходить со своего престола? Если вы это позволяете себе, то мы не можем позволить. Мы не можем позволить, чтобы наши мадонны, наши святые, наши Монны Лизы, наши богини, ангелы и сказочные принцессы превратились в какое-то подобие мужчин. Женственность для меня священна, и, будь я политическим деятелем, я бы не дал женщинам избирательных прав. Хотя я социалист, мисс Стэнли.