Прежде всего нельзя не упомянуть об одном вредном последствии, которое непосредственно касается человека и его культуры, а именно о том, что само управление государственными делами чрезмерно усложняется, в связи с чем во избежание полной неразберихи требуется невероятное множество специализированных учреждений и столько же занятых в них людей. Большинство этих людей имеют дело не с самими предметами, а только с их символами, формулами. Тем самым из сферы мышления устраняется множество, быть может, блестящих умов, а из сферы реального труда — множество рук, достойных более полезного применения. Больше того, и сами духовные силы этих людей ослабевают от этих отчасти пустых, отчасти односторонних занятий. Возникает новая служебная сфера и новая статья дохода — управление государственными делами, ставящая этих служителей государства в гораздо большую зависимость от правящей верхушки, которая оплачивает их деятельность, чем от нации. О печальных последствиях, вытекающих из этого, таких, как постоянное ожидание помощи от государства, недостаток самостоятельности, ложное тщеславие, бездеятельность и даже духовное убожество, самым неопровержимым образом свидетельствует опыт. Зло, из которого проистекает этот вред, в свою очередь его же и порождает. Люди, подобным образом управляющие делами государства, все больше отвлекаются от предмета своей деятельности и начинают заниматься юлько формой, внося в нее бесконечные поправки, иногда, быть может, и существенные, но мало связанные с самим предметом и потому часто приносящие ему вред. Это ведет к возникновению новых форм, к новому разбуханию аппарата, а часто и к введению новых ограничительных мер, а они естественным образом вновь ведут к росту числа государственных служащих. Поэтому-то в большинстве государств от десятилетия к десятилетию персонал государственных служащих увеличивается, государственные учреждения расширяются, а свобода подданных все более ограничивается. При таком характере управления все, действительно, зависит от самого пристального надзора, от самого строгого и честного выполнения своих функций, так как возможностей для проявления небрежности более чем достаточно. Именно поэтому не без основания стараются пропустить все дела через возможно большее число рук, чтобы устранить саму возможность ошибок или преднамеренного сокрытия подлинного положения дел. Однако в результате этого деятельность людей становится почти полностью механической, а люди превращаются в машины; подлинное умение и добропорядочность исчезают вместе с исчезновением доверия. И наконец, поскольку занятия, о которых здесь идет речь, обретают большую важность и последовательности ради действительно должны ее обретать, понимание того, что важно и что неважно, что почетно и что презренно, в чем состоит главная и в чем — второстепенная цель, вообще сдвигается. Но поскольку при необходимости такого рода занятий их неприятные стороны возмещаются рядом легко бросающихся в глаза преимуществ, то я не буду больше останавливаться на этом и перейду к последнему пункту моего рассмотрения, для которого все сказанное до сих пор служило своего рода подготовкой, — к изменению точек зрения вообще, вызываемому положительной заботой государства.

7. Для того чтобы закончить эту часть исследования общим, почерпнутым из высших соображений замечанием, укажу на то, что о людях забывают ради вещей, о силах — ради результатов. Такая государственная система уподобляется скорее скоплению мертвых и живых орудий деятельности и потребления, нежели множеству действующих и потребляющих сил. При небрежении к самодеятельности действующих существ все усилия как будто направлены только на достижение благополучия и довольства. Однако, так как о степени благополучия и довольства может судить только тот, кто их испытывает, то даже если расчет оказался бы правильным, он отнюдь не соответствовал бы подлинному достоинству человека. Иначе чем объяснить, что эта стремящаяся только к покою система охотно отказывается от высшего, доступного человеку наслаждения как бы из опасения обратного? Человек испытывает наивысшее наслаждение в те моменты, когда он ощущает в себе присутствие высшей силы и единства. Правда, в такие моменты он ближе всего и к величайшему страданию. Ибо за моментом напряжения может следовать лишь такое же напряжение, а направленность его в сторону наслаждений или страданий находится в руках неумолимой судьбы. Однако если счастьем может быть названо лишь чувство высочайшего в человеке, то горе и страдание также обретают другой облик. Внутренний мир человека заключает в себе источник счастья и несчастья; состояние человека уже не меняется в зависимости от несущего его бурного потока. Система, о которой мы говорили, ведет, по моему мнению, к бесплодному стремлению избежать страданий. Тот, кто действительно умеет наслаждаться счастьем, терпеливо переносит страдание, от которого все равно не уйти, и беспрестанно восхищается спокойной поступью рока; его пленяет величие, как в момент его возникновения, так и в момент его гибели. Таким путем он приходит к убеждению, правда, только в самые редкие минуты (исключение составляют мечтатели), что даже ощущение собственной гибели может быть моментом восторга.

Меня могут, пожалуй, упрекнуть в том, что я преувеличил перечисленные здесь недостатки, которые вызывает забота государства; однако я стремился показать во всей полноте то влияние вмешательства государства на частную жизнь граждан, о котором здесь идет речь. Само собой разумеется, что эти недостатки весьма различны в зависимости от степени и характера этого вмешательства. И вообще я был бы признателен, если бы читатель во всех тех случаях, когда в данной работе идет речь об общих вопросах, полностью отказался от сравнений с действительностью. В действительности мы редко обнаруживаем какое-либо явление в его полной чистоте, и даже, когда это удается, мы не можем выделить отдельные действия тех или иных факторов. Не надо также забывать, что при наличии вредных влияний опасность приближается быстрыми шагами. Подобно тому как большая сила, будучи соединена с другой большей силой, дает вдвое большую силу, так меньшая сила, соединенная с меньшей, вырождается в силу вдвое меньшую. Да и какая мысль дерзнула бы проследить быстроту этого процесса? Даже если признать, что недостатки не столь уж велики, то изложенная здесь теория подтвердилась бы, как я полагаю, еще в значительно большей степени тем поистине неисчислимым благом, к которому привело бы ее применение, если бы это когда-нибудь оказалось в полной мере возможным, — что в силу ряда обстоятельств не вызывает уверенности. Ибо вечно деятельная, не знающая покоя внутренняя сила вещей борется против каждой вредной для нее меры и способствует действию каждой полезной; поэтому с высшей точки зрения верно, что самое горячее рвение никогда не способно произвести столько зла, чтобы уравновесить везде и всюду само собой возникающее добро.

Я мог бы нарисовать здесь отрадную картину жизни народа, который, пользуясь высшей, ничем не ограничиваемой свободой, живет среди величайшего многообразия условий окружающей его среды; я мог бы показать, какие высокие и прекрасные образцы многообразного и оригинального развития должны проявляться при этом, образцы, превосходящие даже те, которые нам известны в столь невыразимо чарующей древности, где своеобразие менее культурного народа проявлялось всегда в более жестких и грубых формах, где наряду с утонченностью растет сила и даже богатство характеров и где при почти безграничном соединении всех наций и стран мира элементы этого соединения становятся сами по себе гораздо многочисленней. Я мог бы показать, какого расцвета достигла бы сила каждого, если бы он организовался с помощью своих внутренних сил, если бы каждое существо, вечно окруженное прекраснейшими образами, с неограниченной и вечно побуждаемой свободой самодеятельностью воспринимало и усваивало эти образы; как нежно и тонко формировалось бы внутреннее бытие человека, как это стало бы главным его занятием, как все физическое и внешнее перешло бы во внутреннее, нравственное и интеллектуальное и какую бы длительность обрела связь, соединяющая обе натуры человека, если бы ничто не препятствовало свободному воздействию всех его занятий на дух и характер. Я мог бы показать, как при этом ни один человек не приносился бы в жертву другому, каждый сохранял бы всю данную ему силу и именно поэтому воодушевлялся бы прекрасной готовностью придать ей благотворное для других направление; как, если бы каждый развивал свои индивидуальные черты, возникали бы все более разнообразные и тонкие нюансы прекрасного человеческого характера и как исчезали бы черты односторонности, поскольку она всегда является лишь следствием слабости и скудости и поскольку каждый — если бы ничто не заставляло его уподобляться другому из-за постоянной необходимости объединяться с другими — все более стремился бы к тому, чтобы изменяться в соответствии с ними; как в таком народе не терялись бы силы и руки, нужные для того, чтобы сделать человеческое существование возвышенным и прекрасным. И наконец, я показал бы, как в результате всего этого и воззрения всех людей были бы направлены именно на это и уклонялись бы от всякой ложной или, во всяком случае, менее достойной человечества конечной цели. В заключение я мог бы обратить внимание на то, что благотворные следствия подобного государственного устройства в значительной степени уменьшили бы, правда, никогда полностью не искоренимые бедствия людей, опустошения, наносимые природой, гибель в результате враждебных отношений и пагубных бурных наслаждений. Однако я ограничусь изображением картины, противоположной обычной жизни людей; полагаю, что достаточно предложить идеи, а более зрелое суждение затем проверит их.