Время шло. Когда капустница, описав над мальчиком круг, взмыла к переливчатому небу, маленький кладоискатель уже погрузился в черную яму до пояса своих коротких штанишек. Теперь и девочки увидели: под лопатой обозначились очертания какого-то предмета. И что-то блеснуло серебром.

Залитое потом лицо радостно обернулось к девочкам.

— Видите? — спросил малыш с гордостью.

— О-о! — восторженно выдохнули девочки и тоже спрыгнули в яму. — Но тебе не полагается разговаривать! — испуганно воскликнули они.

— Угу, — согласился мальчик и снова налег на лопату.

Его не удивило, что земля под лопатой вдруг взвыла, словно от боли, и что вокруг него и в нем самом вспыхнул зеленый огонь. А потом была чернота. И больше ничего.

— Поистине чудо, что мальчик отделался только ожогами на лице и руках. Слава богу, граната оказалась маленькая, — сказала старшая сестра.

— Чудо? Остаться слепым — это, по-вашему, чудо? Бедный мальчуган! Уж лучше бы…

— Извините, — сказала сестра. — «Чудо» сорвалось у меня по привычке. На самом деле это ужасно. Хотя зрение, может быть, и удастся сохранить. В ближайшие дни все выяснится. Но какой проклятый случай навел мальчика на неразорвавшуюся гранату? Хотя почти всегда такое случается именно с детьми. Сестра Бригитта, мы должны относиться к малышу как можно ласковее, вы понимаете?

— Малыш, уже темно. Спи спокойно, и пусть тебе снятся хорошие сны.

— Сестра, ведь мне всегда темно. Почему мне не разрешают снять повязку и поиграть на улице с Ингой и Бабеттой?

— Пусть сперва окрепнут твои больные глазки, тогда ты снимешь повязку и будешь снова играть.

— На улице? На солнышке?

— Да, да, на улице, а теперь спать.

— На небе есть звездочки? И месяц?

— Конечно, есть. Месяц следит, чтобы никто не мешал тебе спать. Доброй ночи, малыш.

— Доброй ночи.

Но когда сестра ушла, мальчик сел на постели и начал снимать повязку с глаз. Хоть бы месяц увидеть, подумал он, спокойно отклеивая полоски пластыря и разматывая бинт. Лишь потом он оглянулся. Да, сестра права. Кругом ночь. Увидеть бы месяц, подумал мальчик, слез с кровати и ощупью двинулся к окну. Вот и ручка. Он тихо-претихо отворил окно, чтобы никого не разбудить и чтобы не услышала сестра. Окно чуть скрипнуло, мальчик напряженно прислушался, но кругом по-прежнему стояла тишина.

Ночь ударила ему в нос резкими запахами. Мальчик принюхался. Сначала он ничего не видел. Потом увидел луну, похожую на апельсин. Круглую и спокойную, как обычно. Но мальчик подумал: я вижу больше, чем обычно. Вот он, человек, который живет на луне. Его ясно видно. Он скинул с плеч вязанку дров и ест из миски похлебку, которую ему только что принесли двойняшки. А золотые звездочки возле луны — это и не звездочки вовсе, а Инга и Бабетта с толстыми белокурыми косичками. Значит, играть я с ними больше не смогу, потому что они теперь на небе, а не на земле. Просто взрослые скрыли это от меня. Ах, взрослые взрослые! Им невдомек, что я теперь все вижу. Вот серебряная ладья, ею правит дядя Кнуд, капитан, тот, кого оставило у себя море в прошлогодний большой шторм. Дядя капитан вынимает изо рта большую коричневую трубку и с улыбкой кивает мальчику. А мальчик и сам улыбается и кивает в ответ, и…

— Сынок, — говорит сестра, которая тем временем бесшумно подошла к малышу.

— Сестра! — откликается он и восторженно смотрит вверх. — Сестра! Ты только погляди в окно! На луне человек, и Бабетта с Ингой, и дядя Кнуд.

— Да, сынок, — говорит сестра.

Потом она, чьи глаза видели немало страшного, безысходного горя, вдруг громко всхлипывает.

— Сестра! Почему ты плачешь? — удивляется мальчик. — Я ведь вижу их всех, и они рады и приветливо машут мне рукой.

— Да, — всхлипывает сестра. — Но ты устанешь, если будешь долго глядеть на них. Давай-ка лучше снова закроем окно.

Сестра снимает пальцы мальчика с ручки, поблескивающей на солнце, и снова запирает стеклянный шкаф, откуда доносится прохладный и острый запах эфира.

Малоизвестный скульптор

Я осмотрел решительно все — там была «Большая лежащая» и «Космологический страх», а также «Композиция в зеленом». От длительного осмотра я устал. Завидев табурет, я с досадой подумал, что он вполне может быть частью композиции «Погруженный в себя». По счастью, табурет не имел художественной ценности.

Зато Клодетта, в отличие от меня наделенная выдержкой, которая сделала бы честь любому педагогу, бодро переходила от одного экспоната к другому. Вообще-то она прелестная девушка. Как мило она порхает по залу, обуреваемая любовью к искусству. Вот, исполненная благоговейного трепета, она застыла перед страшноватым творением из проволоки и глины. В глазах Клодетты заплясали золотые крапинки, губы чуть выпятились — ничего не скажешь, многочисленные немые абстракции заметно проигрывают при сравнении с живой и хорошенькой девушкой. На всей этой — весьма репрезентативной — выставке она самый волнующий экспонат. Хорошо бы и ей присвоить какое-нибудь звучное название, ну, к примеру, «Прекрасная наблюдательница». Пожалуй, подходит, а?

Гибкой походкой — воплощенная грация — Клодетта приближается ко мне.

— Ну, что тебе больше всего понравилось? — спрашивает она.

Я раздумываю недолго.

— «Прекрасная наблюдательница».

— «Прекрасная наблюдательница»? — Клодетта растерянна. Я вижу, как она роется в ящичках своей памяти, отыскивая «Прекрасную наблюдательницу». Потом она спрашивает:

— Как же я ее пропустила? А кто создал это произведение искусства?

Я напрягаю ум и наконец отвечаю:

— Насколько мне известно, ее создал всевышний.

— Всевышний? Едва ли это известный художник. Наверно, из тех молодых дарований, которые теперь бурно пошли в рост, угадала?

— Ну, не так уж он и молод. Если судить по красоте его созданий, он весьма преуспел в своем творчестве.

— Значит, ты считаешь его многообещающим художником и полагаешь, что его имя следует запомнить? Будем, однако, надеяться, что этот господин, господин… Ах, да как же его фамилия?

— Всевышний!

— …господин Всевышний не высказался до конца в единственном произведении. Мне приходилось читать, что с художниками такое случается. И тогда «Прекрасная наблюдательница» останется в одиночестве.

Вид у Клодетты такой печальный, что я тороплюсь ее заверить:

— Да нет, Клодетта, я надеюсь, что наш художник еще много чего сотворит. Говорят, он отличается неслыханной плодовитостью.

— Значит, он сделает карьеру?

— Да еще какую! А уж «Прекрасная наблюдательница» никоим образом не останется в одиночестве. Сама увидишь, что за ней последует.

Я проговорил это с улыбкой, но весьма определенно. Я был очень собой доволен и не мешал Клодетте с присущей ей основательностью размышлять о загадочном и малоизвестном художнике.

Учитель Пантенбург

Был когда-то у нас учитель, совсем непохожий на других. Затруднения начались сразу, едва директор привел его к нам. Слишком он был нормальный, на наш взгляд. Ни брюшка, ни лысины, ни носа картошкой, серый костюм хорошо сидит, не то что жеваная хламида у Моржа, нашего математика.

Да, задал он нам работу. Первый урок подходил к концу, а мы так и не подобрали для него прозвища. Мы искали с лихорадочной поспешностью, но все без толку. Мой сосед по парте пытался как-то обыграть его фамилию, но получалось все слишком глупо. Итак, первый урок подошел к концу, а прозвища не было. Мы же хорошо знали по собственному опыту, что, не использовав первый час, мы фактически уже упустили возможность что-нибудь придумать. После уроков состоялся большой военный совет, где обсуждался вопрос: как же нам все-таки быть с Пантенбургом? Мы чувствовали, что имеем дело с достойным противником. Такому не подложишь на сиденье мокрую губку, не засунешь в ящик стола дюжину майских жуков, не посыплешь табаком страницы классного журнала. Нет, тут нужны более изысканные методы.