— А что со мной должно твориться? — ответил тот вопросом на вопрос и судорожно провел по шее платком. На белом шелке остались темные пятна от грима и пота. Рыжеволосый задумчиво взглянул на танцора, потом сказал, обращаясь к женщине:

— Дина, ты, собственно, можешь приготовиться к следующему номеру. Надень казакин и сапожки. Мне хотелось бы посмотреть, как оно получится в окончательном виде. Тебя это не затруднит?

— Конечно, нет, — улыбнулась женщина. — Через десять минут я буду готова.

— О’кей! — сказал рыжеволосый. Он дожидался, пока Дина выйдет из студии. Оркестранты за стеклянной перегородкой собрались вокруг кларнетиста, который извлекал из своего инструмента самые немыслимые пассажи.

Танцор остался в одиночестве.

— Ну как ты, справишься? — спросил рыжеволосый.

— Справлюсь? С чем? — Танцор рывком поднял голову. — И вообще, чего тебе от меня надо? Чего ты суетишься, как старая нянька?

— Я видел тебя на экране. Крупным планом. И сразу же прервал съемку. У тебя было совершенно искаженное лицо. От напряжения. Я не могу выпустить тебя с таким лицом на экран.

— Высказался? — решительно перебил его танцор и встал с табурета. Он был ростом немного выше режиссера и явно хотел показать это. — Ты прохлаждаешься за пультом и смотришь, как мы надрываемся. Лицо, говоришь, искаженное? А могу я, по-твоему, сиять, как на афише, когда мне приходится отплясывать двенадцать минут подряд?

— Дина вот может, — сказал рыжеволосый. — Она-то выглядит как огурчик.

— Дина, она… — замялся танцор. Потом вытер уголком платка переносицу и договорил: — Дина — женщина. Им ничего не стоит хорошо выглядеть.

— Как раз наоборот, — сказал рыжеволосый. — И ты это знаешь не хуже меня.

— Далась тебе Дина! Просто девчонка хочет сделать карьеру под моей маркой и лезет из кожи вон, чтобы удержать за собой место. И все равно не удержит. Знаешь, сколько партнерш я сменил на своем веку? И до сих пор номер веду я, а про них на студии давным-давно позабыли… Именно потому, что их лица нельзя больше давать крупным планом.

— А твое лицо… — мягко начал рыжеволосый, но танцор резко перебил его:

— Да пошел ты! Чем я танцую, по-твоему, лицом или ногами? Вы, на телевидении, вообще делаете не то, что надо.

Режиссер движением головы указал на оркестрантов. Привлеченные перебранкой, те оставили кларнетиста и навострили уши.

— Да, да, совсем не то! — возмущенно продолжал Джек. — Сценки надо давать короткие, в темпе и делать большие паузы. Вот я как привык. Ты же сам крутил два фильма со мной.

— Увы, Джек, это не кино. — Рыжеволосый тоже повысил голос. — Это телевидение. Ты подписал контракт, а вводить паузы я не могу, потому что передача идет прямо из студии. Я не виноват, если ты… — Режиссер так резко оборвал начатую фразу, что даже закашлялся, поглядел на танцора, который снова начал обмахиваться платком, и все же договорил до конца. Договорил без сострадания и без злорадства, равнодушно так договорил: — …если ты стареешь, Джек.

Человек в трико уронил на пол скомканный платок, вытер ладонью красное лицо — он по-прежнему обливался потом — и хмыкнул.

— Ты что, спятил? — небрежно спросил он. — Третье место в списке любимых артистов у подростков. Не у кого-нибудь, а у подростков, понимаешь? Это тебе не клуб прабабушек! Просто ты завидуешь моей славе. Потому что как режиссер ты не поднялся выше этой… этой… лавочки! — Он опять перешел на крик.

Рыжеволосый заговорил снова, и теперь в голосе его слышалось неподдельное участие.

— Да, ты прав, Джек. Ты все тот же кумир, тот же король чечетки. — И он излил на танцора поток банальных комплиментов. При этом он неторопливо провел кончиками пальцев по лицу танцора, и тот застыл в немом изумлении. Рыжеволосый выскреб розовый грим из глубоких складок, которые шли от крыльев носа к уголкам рта, со шрама, который пересекал лоб над правой бровью.

— Ты еще очень молод, Джек.

Танцор больше ничего не сказал. Он поднял платок и пошел к выходу. С полдороги он вернулся, похлопал рыжеволосого по плечу и ушел совсем. Когда захлопнулась тяжелая, обитая кожей дверь, режиссер уже сидел за контрольным пультом перед погасшими экранами.

— Проклятая правда, — сказал он. — Проклятая, голая, подлая прав…

— Вот и я, — перебила его танцовщица.

— У тебя отличный вид, — заметил режиссер. — В сапожках твои ноги покажутся во время танца еще красивее.

— Благодарю за комплимент, — сказала женщина. — Итак, предадимся веселью.

— Но тебе придется танцевать одной. Джек больше не будет.

— Неужели из-за меня? Мне… мне все время казалось, что я за ним не поспеваю.

Рыжеволосый улыбнулся.

— Да нет, обыкновенные разногласия по поводу гонорара. Джек решил вернуться в кино. Грандиозные ревю, широкий экран, стереофон. Мы для него мелковаты.

— Может, он к вам еще вернется через несколько лет, когда вы подрастете?

— Через несколько лет? Ну разумеется, — ответил рыжеволосый.

В Гольфстриме благоуханий

Припев заигранного шлягера, который издавала пила индейца, трелью рассыпался по стеклам витрин. Когда звук нехотя замер, двое ребятишек вынесли по медяку. Индеец поблагодарил кивком, вскинул на плечи смычок, пилу и ушел. Лишь теперь, глядя ему вслед, дети поняли, что он очень высокого роста. Во время игры его длинное тело чуть не вдвое сложилось над стальным инструментом.

Под покровом запоздалой темноты тонкий снежок осмелился припудрить Джефферсон-стрит. Полисмен прошел мимо индейца, глянул по долгу службы на свои часы и поднес дубинку к лакированному козырьку фуражки.

— Понимаю, — сказал индеец. — Пора играть отбой. Для меня. Моя пила уже в постели.

— Вот-вот, — пробурчал полисмен. — Ты же знаешь, Элиас, с наступлением темноты пиликанье в Кастл-сити нежелательно. Ха-ха! Пиликанье! Неплохое я придумал название для твоего занятия. Пиликанье.

— Очень удачное слово, сэр.

— Ну, тогда спокойной ночи. Да, еще одно: что-то давненько я не сгонял тебя со скамеек перед памятником Франклину. Ты переехал?

— Да, — ответил индеец. — Отель «Медовый месяц».

— Ишь ты, как шикарно! — сказал полисмен и с заученным изяществом перекинул свою дубинку через руку. — Ты, должно быть, снял там отдельный номер? Какие-нибудь королевские апартаменты, не правда ли?

— Да, сэр, вроде того, — ответил индеец.

Полисмен от души расхохотался, подошел поближе, благосклонно поглядел в лицо старику и поднял воротник его перекрашенной шинели.

— Будь осторожен, — сказал он. — Генерал Мороз вышлет скоро лютых солдат. — С этими словами полисмен побрел дальше.

Индеец легко раздвинул плечом бесчисленные завесы промозгло-белой стужи и заторопился вниз по Джефферсон-стрит, туда, где дома отступают от тротуара, туда, где между улицей и особняками протянулись сады и газоны. Вот уже перед ним пылает неоновое супружеское ложе, над которым то вспыхивают, то гаснут слова Отель «Медовый месяц».

Индеец поздоровался с дородным швейцаром.

— Что тебе сыграть сегодня?

— Позывные радиостанции Кастл-сити, — сказал швейцар. — Понимаешь, Элиас, позывные, и больше ничего. Ты их помнишь: там-тарам-тарарам-пам-па.

— Позывные, сейчас, с удовольствием. — Индеец снял с плеча свой инструмент.

— Но только чтобы с душой, — сказал дородный швейцар.

— Позывные, но с душой, слушаюсь, господин генерал-маршал.

— Не глумись над армией, Элиас, — упрекнул швейцар. — Разве есть такое звание «генерал-маршал»?

— Не знаю, — сказал индеец. — У тебя на груди наверчено столько шнурков, что не жалко самого высокого звания. Итак, позывные.

Конский волос смычка выскреб из пилы мелодию позывных местной радиостанции. Искусно лавируя между жидковатыми снежными хлопьями, приглушенная трель унеслась прочь из города.

— Ах, как хорошо! — с изумлением сказал упитанный швейцар. Сейчас он ничем не отличался от индейца. Он и на самом деле был индеец, но вы замечали это лишь тогда, когда у него делалось печальное лицо, вот как сейчас.