— Маруся, это я, Степан… Мне нужно с вами поговорить… Пойдемте на пляж.

Дверь медленно открывается. Не сказав ни слова, Маруся проходит мимо него через двор к пляжу. Молчит и он, следуя за девушкой. Закат погас, будто его потушили. Стало так темно, что линия берега слилась с водой, стала невидимой, исчезла. Девушка замедляет шаг, он идет чуть быстрее, и вот они уже идут рядом по упругому песку, очень близко друг к другу, но, когда он нечаянно задевает ее руку, Маруся отшатывается и поднимает руку, словно раненую.

Почему-то кажется, что все происходит не так, как думалось, но именно так, как хочется сердцу, которое то колотится в груди, то замирает. Это молчание, эта покорная готовность девушки идти рядом с ним, куда он хочет, это испуганное движение — вот от чего бушует сердце.

Все же Степан заставляет себя начать деловой разговор, потому что… И он заглушает мысль о том, что будет, если он не займется делом.

— Маруся, надо наконец вам освободиться от этой пиявки, от Христи Капитанаки… — начинает он хрипло и затем заставляет себя говорить спокойно: — Мишук разузнал на мысе, сколько стоит невод, который одолжил ваш отец у Капитанаки, когда вступил пайщиком в рыбацкую ватагу. А сколько вы уже заплатили Христи Капитанаки?

— Не знаю, — едва слышно отвечает девушка, и ее голос звучит беспомощно и разочарованно; не нужно ей этого, совсем не нужно — о неводе, о Капитанаки.

— Я знаю, сколько вы получаете в госпитале, сколько уже заплатили мы за квартиру. Но вы отдавали деньги этому старому бандиту и до нашего приезда. Ладно, отбрасываем это. Но даже и при этом условии вы уже давно заплатили за невод и теперь платите лишнее… До каких пор вы будете батрачить на Капитанаки, жить впроголодь? Слышите, Маруся…

— Мне папенька велели заплатить, когда помирали, — отвечает Маруся.

— Долг уже давно погашен, — настаивает Степан. — Плюньте наконец в лицо этому мерзавцу! Он буржуй, спекулянт, состоит в компании с торговцами фруктами, наживается на ваши деньги…

Скалы, перегородившие пляж, останавливают их. Дальше хода нет. Маруся стоит перед Степаном, почти невидимая в темноте, и молчит, молчит… Степан делает шаг, еще один шаг к Марусе, наклоняется, пытаясь разглядеть ее лицо, и спрашивает шепотом:

— Может быть, мне не надо мешаться в это дело? Вы нареченная Виктора. Вы… любите его?

Это нечаянный, едва слышный всплеск волны отвечает ему:

— Ой, никто не знает, кого я люблю…

Маруся повторяет со слезами и смехом в голосе:

— Никто того не узнает!.. Он протягивает к ней руки:

— Почему вы плачете, Маруся?

Вскрикнув, девушка бросается прочь. Песок не успевает проскрипеть у нее под ногами — так быстро бежит она, и Степан бежит за нею, зная, что не нагонит тень, летящую впереди, и не имеет права ее нагнать.

Все! Она успела достигнуть ворот, положила руку на щеколду калитки и, задыхаясь, спрашивает:

— Ну что, поймал? Ну что, поймал?

В темноте он не видит выражения ее лица, но, кажется, ее глаза закрыты и между ресницами блестят серебряные искры. Он не видит ее губ, он лишь хочет их увидеть, но Маруся отвертывается от него движением испуганного ребенка, и Степан не знает, успел ли он поцеловать ее.

— Маруся…

— Домой идите… Раиса Павловна узнают…

Слышен удивленный смешок:

— Ай, эфенди, эфенди!

Это Виктор. В темноте видны только медные пуговицы на его кителе. Степан различает возле Виктора еще одну тень, высокую и тонкую, — старика Капитанаки.

— С комсомолом бегаешь, паскуда? — ехидно, едко произносит Христи Капитанаки и, шагнув к Степану, кричит, размахивая перед его лицом руками и брызгая слюной: — Где гроши? Два дня задаром на моей шее сидишь! Не хочешь платить — выкидайся, геть к фридкиной маме!

Степан хватает его руки, тонкие и сильные, соединяет их, оттягивает книзу.

— Слушай, ты! — говорит он в лицо старику, который корежится, извивается, пытаясь освободиться. — Если узнаю, что ты взял у Маруси хоть одну копейку за твой невод, под суд пойдешь, спекулянт! Пойдешь под суд, так и знай!

Льстиво, но с нотками угрозы в голосе говорит Виктор:

— Ай, эфенди, ну какое ваше дело? Разве те деньги наши, извиняюсь? Вам совсем не надо вступаться в это дело, Маруська знает, за что она отдает деньги папаше… Прошу вас, отпустите папашу, а то будет нехорошо, уверяю вас, как человек.

Оттолкнув старика, Степан достает из кармана приготовленные квартирные деньги.

— Маруся, вот деньги за квартиру, — обращается он к девушке, которая стоит в калитке. — Возьмите их… и делайте с ними что хотите… Но, если вы хотите, чтобы я уважал вас, не давайте этому гаду, спекулянту ни копейки!

Он протягивает ей деньги, но она пятится, она уже за калиткой.

— Бери гроши, Маруська! — яростно кричит Капитанаки. — Ну!

— Ой, не нужно мне! — с отчаянием вскрикивает Маруся. — Пускай сгорят те деньги, несчастье мое! — И она бежит через двор, с шумом закрывает за собой дверь мазанки.

— Точка! Ну, папа Христи, кончилась твоя лафа! — подытоживает Степан. — Спокойной ночи, папаша, и чтобы я тебя больше не видел! Придешь требовать деньги — пеняй на себя.

— Разбой делаешь! — злобно шипит старик.

— Эфенди, просю вас на минутку…

Но Степан закрывает калитку и медленно идет через двор, прислушиваясь. Ни звука, будто оба Капитанаки сквозь землю провалились. «Ничего, больше не пикнут!» — усмехается он.

— Что там такое, Степа? — спрашивает Раиса Павловна, стоящая на веранде.

— Маленькая революция, мама! Маруся не отдала квартирные деньги старому Капитанаки. Вот они. Возьми.

— Хорошо, — спокойно говорит мать. — Завтра же поеду с Марусей в город делать покупки… Хорошо, что ты прогнал Капитанаки… Я слышала… Но воображаю, как они теперь злобятся на нас!

Взбудораженный этой историей, Степан засыпает на этот раз не скоро. Он лежит на спине, прислушиваясь, но вокруг все тихо. «Конечно, она не любит Виктора, — думает он. — Но кого-то любит, кого-то любит…» И даже не гадает, кого любит девушка, так как сердце знает это безошибочно.

Сон наваливается внезапно, глубокий и тяжелый, и так же внезапно оставляет Степана уже за полночь. «Что такое мне снилось? — старается вспомнить Степан. — Что-то редакционное… О чем?.. Денек был горячий… Я сдал строк полтораста, а если считать и отчет о заседании ирригационной комиссии, то получится почти триста строк. Ничего себе…»

Решительно ему не до она. Ворочаясь с боку на бок, он думает обо всем, что видел и слышал сегодня, и мысли идут двумя руслами. Думая о разных вещах, он прежде всего думает о материале, сданном сегодня, о заметках, о крохотной зарисовке. Все написанное в горячке, в спешке редакционного дня и, казалось, только скользнувшее в сознании теперь обретает новую жизнь, полностью восстанавливается в памяти, становится все ощутимее, каждую букву хоть рукой ощупай. И все на месте, все правильно. Но он никак не может оторваться от написанного, продолжая мучительный процесс пережевывания материала, известный каждому журналисту.

Да нет же, все правильно, все на месте… Почему же его память привязывается к заметке о капитальном ремонте коммунального жилищного фонда, которая пошла в рубрику «Перед курортным сезоном»? Эту заметку он написал между двумя анекдотами Нурина, который сегодня был особенно в ударе и смешил всю редакцию. Обычная заметка-середняк. «Цифры, цифры, цифры», — вздохнул Пальмин, читая ее. Да, цифры! Они оживают в памяти, строятся в ряд… Конечно, план ремонта большой, чрезмерно большой. Во сколько же обойдется ремонт квадратного метра? Вдруг Степана с ног до головы окатывает холодом, будто под одеяло выплеснули ушат ледяной воды. Он одним движением отбрасывает одеяло и вскакивает: дрожа от нетерпения, натягивает рубашку, брюки, надевает ботинки на босу ногу и кое-как зашнуровывает их, пропуская крючки.

Он вспомнил, все вспомнил… Заметка отпечатана в его памяти вся до последней запятой. Цифры перепутаны, стоимость ремонта вместо площади, подлежащей ремонту, рубли вместо метров и наоборот. Ах, черт! Какой скандал будет завтра в горкомхозе, в редакции! Завтра Пальмин наговорит ему кучу «хороших» слов и закончит: «А теперь зайди-ка к редактору, марала!» Завтра Нурин будет соболезнующе улыбаться и лицемерно утешать: «Бывает, бывает, юноша! Все это пустяки», — как утешал его, когда Степан перевел две фамилии из мужского рода в женский. Но ошибка в заметке о ремонте жилого фонда не пустяк — это одна из тех ошибок, которые находят торжествующего разоблачителя в каждом читателе. «Вы заметили, как сегодня проврался «Маяк?» Не «Маяк» наврал, а он, Киреев, но кому какое дело до этого Киреева? Знают только газету, вешают собак на газету, попавшую в беду из-за бездарного репортеришки.