— Молния, — Трэйс внимательно наблюдал за выражением его лица. Крупные желтоватые зубы обнажились в страшной гримасе боли и ужаса, а потом незнакомец крепко зажмурил глаза.

— Молния! — повторил он следом за Трэйсом, выхаркивая это слово как желчь. — Орудие дьявола! Демогоргон!

— Именно поэтому я и здесь. — Трэйс уселся рядом с ним. — Каструни рассказал мне одну историю. Я не поверил ему. Но кое-что — сколь бы безумным это ни казалось, очень походило на правду. Затем начали происходить разные события. Я видел, как погиб Каструни. И теперь уверен, что это не было несчастным случаем. Да, его действительно убила молния, но совершенно целенаправленно! Разве такое возможно? Я просто должен выяснить. Но перед этим… Понимаете, тогда, в Лондоне я не дал ему возможности рассказать мне все, что ему было известно. И теперь я хочу — нет, должен! — узнать все до конца. Он упоминал о вас, об этом месте и еще о винном магазине в Пигадии. Я прилетел на Карпатос и поговорил с владельцем этого магазина — таким полным веселым человеком… Теперь этот виноторговец тоже мертв. Ему перерезали глотку. Но полиция задержала не того человека. Я знаю, кто это сделал: либо тот худой тип, что упал с обрыва, либо его приятель, который остался в Пигадии. — Трэйс перевел дух и продолжал: — Вот вкратце и все. А если хотите окончательно убедиться в моей правдивости, можете просто расспросить меня о деталях, и я сообщу вам все, что знаю. Но с условием, что потом и вы, в свою очередь, ответите на кое-какие мои вопросы.

Человек в желтом наконец открыл глаза; по его щекам текли слезы. Он поднял голову и, казалось, только сейчас заметил Трэйса. А потом… потом он как будто заглянул Трэйсу прямо в душу — так пронзителен был взгляд этих глаз.

— Расскажите мне все, — властно распорядился он. — Ничего не опуская. — Он повернулся к одному из своих людей и что-то произнес по-гречески. Юноша кивнул и вышел из комнаты.

— Пока я не начал, — сказал Трэйс, — я хотел бы повторить свой вопрос: — Кто вы такой…

— Меня зовут Сол Гоковски, — ответил его собеседник. — Но вам мое имя вряд ли о чем-нибудь говорит. Впрочем, это естественно. А теперь, если не возражаете… ?

Пока Трэйс собирался с мыслями, вернулся грек с большой миской салата, краюхой хлеба и бокалом вина.

— А за разговором можем и поесть, — заметил Гоковски, отламывая себе кусок хлеба.

Трэйс был очень благодарен ему за предложение, поскольку к этому времени очень проголодался. Он смочил пересохшее горло глотком вина и обмакнул кусочек хлеба в соус. А потом рассказал Гоковски абсолютно все. Рассказывал он быстро, на одном дыхании, стараясь ничего не пропустить. И даже о том, что он, Трэйс, вор. О своей матери, о брате-близнеце — мертворожденном уроде. Единственное, о чем он не стал упоминать, так это о своем романе с Амирой Гальбштейн, поскольку уж она-то к этой истории определенно не имела ни малейшего отношения.

Прошло не меньше трех четвертей часа, пока он не закончил.

— А этот ваш близнец, — задумавшись на мгновение, спросил Гоковски. — Как он выглядел?

— Думаю, мать видела ребенка всего лишь раз, а потом его унесли. По ее словам, выглядел он просто чудовищно. А если она и рассказывала о нем что-то еще, то я, наверное, просто не помню. Впрочем, он ведь все равно родился мертвым…

— А кто еще знал о нем?

— Врач, который принимал роды, — пожал плечами Трэйс. — Наверное, одна или две акушерки … А кого это могло интересовать?

— А Каструни знал?

— Нет, он спрашивал только… — И тут Трэйс понял: кое о чем он все-таки забыл рассказать.

— О каких-нибудь отметинах, стигматах?

Трэйс недоуменно уставился на него и увидел, что Гоковски смотрит на него как-то странно.

— Я не сын антихриста, — наконец взорвался Трэйс, тряся головой. — Не сын!

— Но у вас есть отметина, верно?

Трэйс хотел было возразить, но взгляд Гоковски остановил его.

— Так все-таки есть, да? — настаивал Гоковски.

— Смотря что называть отметиной, — пожал плечами Трэйс. И медленно, неохотно разувшись, показал хранителю монастыря свою левую ступню.

Гоковски взглянул на нее сначала мельком, затем присмотрелся повнимательнее… По выражению его лица Трэйс понял, что дело обстоит не так плохо, как он ожидал. Он нетерпеливо выдохнул:

— Ну?

— Это всего лишь деформация ступни, — сказал Гоковски. — Конечно, такое встречается не слишком часто, но и большой редкостью это назвать трудно. А в вашем случае это в общем-то даже и не уродство. И на вид не так уж отвратительно, да и особых хлопот скорее всего вам не доставляет.

— Нет, — солгал Трэйс, — не доставляет.

— Ваша мать была изнасилована чудовищем, — продолжил Гоковски. — Чудовищем, которого вообще не должно бы было быть, но которое, тем не менее, существует! Пока существует Бог, существует и дьявол, а именно его выродок — кошмарное полуживотное — овладело вашей матерью. По крайней мере, в этом Каструни был прав. Но поскольку он не знал о вашем брате-близнеце, мы вправе предположить, что и Хумени этот факт тоже неизвестен. Что же до вашей ступни, так просто беременность была ненормальной — ведь ваша мать вынашивала в своей утробе кроме вас еще и отродье дьявола. Поэтому, считайте, вам повезло.

— То есть, вы хотите сказать… значит, вы не думаете, что я сын Хумени? — Трэйса охватило чувство облегчения.

— Нет, — покачал головой Гоковски. — Не думаю. Если бы это было так, то ваше злое начало непременно бы уже проявилось. Вы профессиональный вор — но ведь в мире полным-полно воров! Вы сын Хумени? Но будь это так, неужели бы вы отправились разыскивать меня, и к тому же спасли бы мне жизнь? Да и вообще разве стали бы вы спасать жизнь кому-либо? — Он снова покачал головой. — Сомневаюсь. — И наконец улыбнулся. — Нет, Чарльз Трэйс, никакой вы не сын антихриста.

— А мой близнец, значит, им был? Разве такое возможно?

— Он не был вашим близнецом, во всяком случае генетически. Такое, конечно, случается нечасто, но иногда женщины все же рожали одновременно разных детей, да — говоря «разных» я подразумеваю детей от разных отцов. Вы говорили, что всегда считали своим отцом погибшего лейтенанта Соломона. И, думаю, вы совершенно правы.

Трэйс громко с облегчение вздохнул, запрокинул голову и, глядя на древний с высокими сводами каменный потолок, произнес:

— Слава тебе Господи, что это так. И ради Бога, Сол, зовите меня просто Чарли!

Через некоторое время Гоковски рассказал и свою историю.

— Кто я теперь — вы скоро узнаете. А вот раньше я был археологом. Как и мой отец. В тридцатые годы мы вели раскопки в Бербати, Телль-Аграбе, Мегиддо. Я говорю «мы», но на самом деле в то время я был еще мальчишкой. Вернее, даже не мальчишкой, а совсем ребенком. Хоть вы меня и не спрашиваете об этом, Чарли, но я вам скажу — мне пятьдесят три года. Я знаю, что выгляжу на все семьдесят, но так уж сложилась жизнь…

Как бы то ни было, детство и молодость я провел на раскопках в пустыне. И полюбил это занятие. Но с годами… мы по национальности — польские евреи, и мой отец предчувствовал назревавшую в Европе войну. Моя мать бросила нас вскоре после моего рождения, так что в этом плане мы с отцом ничем связаны не были, а Израиль в то время был еще просто идеей, причем довольно расплывчатой, хотя и англичане вынашивали ее еще со времен окончания Первой Мировой войны. Мы каким-то образом ухитрились осесть в Палестине и пережить там и войну, и все прочие невзгоды.

В пятьдесят втором отец умер. Мне было чуть за двадцать, но я сумел продолжить его дело. Он занимался исследованиями и делал переводы древних текстов для нескольких американских научных учреждений, для французов, даже для Британского музея. Понимаете, он был настоящим специалистом по истории Среднего Востока: древние надписи, иероглифы, древнеарабский и все, что касалось еврейской истории с незапамятных времен. По моему мнению, он принадлежал к числу гениев, и, если бы не сложные времена, и не специфические черты его характера — упрямство, а также исключительная прямолинейность — обязательно добился бы всемирного признания. К сожалению, этого не случилось.