— Сеятель желудей, вечно неутомимое, устали не знающее Багряное Облако! — Ему бросились в глаза темно-синие круги под ее глазами. Он встал, не дотрагиваясь до нее; да и она не порывалась приласкать его.

— «Белая» ночь? — спросил он, придвигая к ней стул.

— «Белая» ночь, — ответила она. — Ни секунды сна, хотя я очень старалась.

Говорить не хотелось ни тому, ни другому, но так трудно было отвести друг от друга глаза.

— Ты… ты и сам-то не очень хорошо выглядишь, — сказала она.

— Да, мое лицо, — кивнул он. — Я уже смотрел, когда брился, вчерашнее выражение не сходит.

— С тобой вчера что-то случилось, — робко закинула она, и он не мог не увидеть в ее глазах той же жалости, что и у китаянки Ой-Ли. — Это выражение все заметили. В чем дело?

Он пожал плечами.

— Уже сколько времени, как оно появилось, — ответил он уклончиво, вспоминая, что первый намек на это выражение он видел в портрете, который с него писала Паола. — Ведь ты заметила? — как бы мимоходом спросил он.

Она молча кивнула, и вдруг ей пришла новая мысль. Он видел, как она у нее зародилась еще прежде, чем она сказала:

— Дик, может быть, у тебя роман?

Это было бы выходом. Это распутало бы все. И в ее голосе и на лице была надежда.

Он улыбнулся, медленно покачал головой и почувствовал, что она разочарована.

— Беру обратно, — сказал он, — со мной случилась история.

— Сердечная? — Она ждала его ответа с жадностью. И он ответил:

— Сердечная. — Но она не приготовилась к тому, что последовало. Он вдруг придвинулся к ней так близко, что коленями коснулся ее колен, и, наклонившись к ней, быстро и нежно взял ее обе руки и удержал их у себя на коленях.

— Не пугайся, моя птичка, — успокоил он ее. — Целовать тебя я не буду. Давно уже я тебя не целовал. Я хочу рассказать тебе об этой истории. Но прежде мне хочется сознаться тебе, как я горжусь собой. Горжусь, что люблю! В мои годы — быть влюбленным! Это невероятно, удивительно. И какой я влюбленный! Какой странный, необыкновенный и во всех отношениях замечательный любовник! Всем книгам, всей биологии наперекор. Я — однолюб; я люблю одну женщину, только ее одну. После двенадцати лет обладания люблю ее безумно, так страстно и так нежно!

Руки ее слегка дрогнули в его руках, и он понял, что она ждала не того и что сейчас невольно пытается высвободиться, но он еще крепче удержал ее.

— Я знаю каждую ее слабость и всю, как есть, со всеми ее слабостями и со всею ее силой. Я люблю ее так же безумно, как любил ее вначале, в те безумные минуты, когда я впервые держал ее в своих объятиях.

Руки ее все пугливее трепетали в удерживающих их его руках, и бессознательно она их тянула и дергала, стараясь вырвать. В глазах ее был страх. Он понимал, что она чувствует, и догадывался, что с губами, еще горящими от поцелуев другого, она опасается горячих излияний Дика.

— Пожалуйста, не пугайся, родная, милая, прекрасная и гордая моя птичка. Вот смотри, я тебя отпускаю. Так ты и знай: я люблю тебя всей душой, все время думаю о тебе так же, как и о себе, больше, чем о себе. — Он отодвинул от нее стул, откинулся и увидел, что в глазах ее вспыхивало новое, доверчивое выражение. — Я выложу тебе все мое сердце, — продолжал он, — но и ты должна мне выложить все, что у тебя на душе.

— Эта твоя любовь — что-то новое? — спросила она. — Рецидив?

— Пожалуй, да, рецидив, но не совсем.

— А я думала, что давно стала для тебя только привычкой, — сказала она.

— Я все время любил тебя.

— Но не безумно.

— Нет, — признался он, — но с уверенностью. Я был так уверен в тебе! Для меня это было нечто раз навсегда установленное и постоянное. В этом, признаюсь, я виновен. Но когда эта уверенность была поколеблена, вся моя любовь к тебе вспыхнула заново, а всегда она теплилась, как ровное, верное пламя.

— А что ты хотел сказать обо мне? — спросила она.

— К этому я подхожу. Я знаю, чем ты сейчас озабочена и что смутило тебя. Ты так честна, так глубоко честна в корне, правдива, что одна мысль делить себя между двумя тебе противна. Я в тебе не ошибся. Давно уже ты не позволяешь прикоснуться к себе. — Он пожал плечами. — И ведь ты знаешь, что я также давно не старался коснуться тебя.

— Итак, значит, ты действительно знал с самого начала? — быстро спросила она.

Он утвердительно кивнул головой.

— Вполне возможно, — ответил он с видом человека, тщательно взвешивающего, — что я чутьем ощущал то, что надвигается, еще раньше даже, чем ты. Но в это мы вдаваться не станем.

— Ты видел… — начала она и не договорила, как бы пронзенная стыдом при мысли, что ее муж мог видеть их ласки.

— Не будем входить в унизительные подробности, не будем унижать себя, Паола. Ведь ничего еще не было и нет. Да мне и не надо было видеть; ведь у меня есть собственные воспоминания о том, как и я украдкой целовал в какие-нибудь краткие секунды помимо открытого прощания на сон грядущий! Когда налицо все признаки назревающей страсти, то нельзя уже скрыть нежных оттенков, звуков голоса, полных любви, бессознательной ласки глаз, брошенной в мимолетном взгляде, нельзя скрыть, когда голос невольно смягчается, когда что-то сдавливается в горле, тогда не нужно и видеть того поцелуя на ночь — он неизбежен; и при всем этом, помни, моя любимая, что я оправдываю тебя.

— Да и было… очень немногое, — робко промолвила она.

— Я бы очень удивился, если бы было иначе. Это была бы не ты. Ведь и то, что было, поразило меня. После двенадцати лет, прожитых вместе, это было неожиданно.

— Дик, — перебила она его, наклоняясь к нему и устремляя на него испытующий взгляд, и остановилась, подыскивая слова, но тут же перешла прямо к делу. — Можешь ты сказать, что за все наши двенадцать лет с тобой у тебя не было большего?

— Ведь я тебе уже сказал, что оправдываю тебя во всем, — смягчил он свой ответ.

— Но на мой вопрос ты не ответил, — настаивала она. — Конечно, я имею в виду не легкий флирт, не простое ухаживание, я хочу сказать: измена — в буквальном физическом смысле, когда-нибудь, давно, было же?

— Давно, — ответил он, — немного, и то очень-очень давно.

— Я часто об этом думала, — задумчиво сказала она.

— Я же тебе сказал, что оправдываю тебя во всем, — еще раз повторил он. — А теперь ты знаешь, в чем тебе искать оправдания.

— Значит, и у меня было и есть такое же право, — сказала она. — Хотя нет, Дик, я не имею его, не имею, — поспешно оговорилась она. — Но как бы то ни было, ты-то всегда проповедовал единство нравственной нормы обоих полов.

— Увы! Больше я этого не проповедую, — улыбнулся он. — Воображение — великий учитель, и за последние несколько недель мне пришлось изменить свои взгляды.

— Ты хочешь сказать, что требуешь, чтобы я была верна тебе? — Он утвердительно кивнул головой и сказал:

— Пока мы живем вместе.

— Но где же тут равенство?

— Никакого равенства нет. — Он покачал головой. — Ну, конечно, я знаю; это может показаться какой-то неустойчивостью во взглядах. Но только теперь понял я старую истину, что женщины не похожи на мужчин. Все, чему я научился из книг и теорий, разлетается в прах перед незыблемым фактом, что женщины — матери наших детей. Я еще надеялся иметь от тебя детей. Но с этим покончено, весь вопрос теперь в том, что у тебя на сердце? Свое сердце я тебе раскрыл. А тогда мы сможем решить, как быть дальше.

— Ах, Дик, — еле внятно проговорила она, когда молчание стало невыносимым, — ведь я люблю тебя, я всегда буду любить тебя. Ты — мое Багряное Облако. Знаешь что? Ведь только еще вчера я зашла в твой спальный портик и повернула свой портрет лицом к стене. Это было ужасно. Как-то даже преступно. Я опять повернула его, — скорей-скорей!

Он закурил сигарету и молча слушал дальше.

— Все-таки ты не сказала мне, что у тебя на сердце. Не все сказала, — пожурил он ее.

— Я действительно люблю тебя.

— А Ивэна?

— Это совсем другое. Как ужасно — говорить так с тобою. И ведь я не знаю, не могу разобрать, что у меня на сердце.