Пока прокладывали по холмам рельсы для электрической железной дороги, луга также были превращены в городские кварталы. Повсюду, согласно современным методам, разбивались бульвары и небольшие парки. Были проложены широкие прямые улицы, вымощенные битым камнем из его каменоломни, проведены водопроводные трубы и устроена система для стока воды. Улицы окаймлялись цементными тротуарами, так что покупателю только и оставалось, что выбрать себе участок и начать строиться. Скорость и удобство сообщения с Оклендом, благодаря новым электрическим дорогам Пламенного, сделали этот огромный округ вполне доступным, и сотни построек выросли здесь еще задолго до того, как было организовано пароходство. Земля дала огромные барыши. В один день его натиск превратил деревенский округ в одну из лучших частей города.

Но эти деньги, стекавшиеся к нему, были немедленно помещены в другие его предприятия. Нужда в электрических вагонах была так велика, что он устроил свои собственные мастерские для их постройки. И даже, несмотря на повышение цен за землю, он продолжал покупать лучшие участки для фабрик и домов. По совету Уилкинсона все прежние электрические дороги пришлось перестроить. Легкие старинные рельсы были сняты и заменены тяжелыми, современного типа. Острые углы узких улиц были куплены и отданы городу: таким образом трамваи могли развивать большую скорость и избегать крутых поворотов. Были проведены побочные ветви, ведущие к дамбе; они прорезали каждый уголок Окленда, Аламеды и Беркли, и быстрые экспрессы доходили до конца дамбы. Те же методы были использованы и при устройстве водопроводов. Они должны были быть прекрасно оборудованы, ибо от этого зависел успех распродажи земельных участков. Окленд должен был превратиться в первоклассный город, к этому-то он и стремился. Не ограничиваясь постройкой огромных отелей, он устроил увеселительные народные парки, картинные галереи и клумбы. Еще население не успело вырасти, а доходы, даваемые трамваями, уже значительно повысились. В его планах не было ничего фантастического. Это было надежное помещение капитала.

— Окленду нужен первоклассный театр, — сказал он и после тщетных попыток заинтересовать местных капиталистов взялся сам за постройку театра, ибо он один предвидел, что в город стекутся двести тысяч жителей.

Но как бы ни был занят Пламенный, воскресенье он всегда приберегал для поездок среди холмов. Наступившая зима положила, однако, конец этим прогулкам с Диди. Как-то в субботу она предупредила его в конторе, чтобы он не ждал ее на следующий день, а когда он стал добиваться объяснений — сказала:

— Я продала Мэб.

На секунду Пламенный лишился дара речи. Ее поступок был так серьезен, что он не мог подобрать ему названия. В его глазах это было чуть ли не изменой. Может быть, ее постиг какой-нибудь финансовый крах. А возможно, она хочет таким путем дать ему понять, что он ей надоел. Или…

— В чем дело? — с трудом выговорил он.

— Я не могла держать ее, когда сено стоит сорок пять долларов тонна, — ответила Диди.

— Это ваше единственное основание? — спросил он, пристально глядя на нее; он помнил, как она рассказывала ему, что в одну из зим сено поднялось до шестидесяти долларов за тонну и все-таки ей удалось сохранить Мэб.

— Нет. Издержки на брата были выше обыкновенного, и я решила, что на обоих не хватит, поэтому лучше уж расстаться с лошадью и содержать брата.

Пламенный был сильно огорчен. Он вдруг почувствовал страшную пустоту.

Что же это за воскресенье будет без Диди? Бесконечные воскресенья без нее? В замешательстве он забарабанил пальцами по столу.

— Кто ее купил? — спросил он.

Глаза Диди вспыхнули, как вспыхивали они всегда, когда она сердилась.

— Не смейте ее покупать для меня! — крикнула она. — И не отрицайте, что вы об этом подумали.

— Нет, я не отрицаю. Вы попали в самую точку. Но я бы не стал этого делать, не спросив раньше вас, а теперь я вижу, как вы к этому относитесь, и даже спрашивать вас не стану. Но вы так любили эту лошадь, и вам, должно быть, очень тяжело с ней расстаться. Мне очень жаль. А еще мне жаль, что вы не поедете со мной завтра. Я буду чувствовать себя совсем потерянным. Я не знаю, что с собой делать.

— Я тоже не знаю, — грустно призналась Диди, — разве что взяться за шитье.

— Но у меня же нет шиться…

В тоне Пламенного звучала капризная жалоба, но в глубине души он был в восторге от того, что она призналась в своем одиночестве. Пожалуй, стоило потерять кобылу, чтобы услышать от нее эти слова. Во всяком случае, он что-то для нее значил. Он не был ей совсем безразличен.

— Я бы хотел, чтобы вы подумали, мисс Мэзон, — мягко начал он. — И не только ради лошади, но и ради меня. Деньги тут ни при чем. Для меня купить эту лошадь значит не больше, чем для другого послать букет цветов или коробку конфет молодой леди. А я никогда не посылал вам ни цветов, ни конфет.

Он заметил, как вспыхнули ее глаза, и поспешил предупредить отказ:

— Знаете, что мы сделаем? Допустим, что я куплю лошадь, и она будет моей, а вам я буду ее давать, когда вы захотите кататься. В этом нет ничего плохого, ведь вы знаете — так постоянно делается: один берет лошадь у другого…

Снова по ее лицу он увидел, что она откажется, и быстро продолжал:

— Мужчины всегда берут женщин кататься в кабриолете. Что тут плохого? И мужчина всегда добывает лошадь и кабриолет. Допустим, я бы пригласил вас завтра кататься — и я дал бы вам верховую лошадь? Какая же здесь разница?

Она покачала головой и не захотела ответить. В то же время она посмотрела на дверь, давая этим понять, что пора прекратить неделовой разговор. Он сделал еще одну попытку:

— Знаете, мисс Мэзон, ведь у меня нет на свете ни одного друга, кроме вас. Я говорю о настоящем друге, мужчине или женщине, все равно, о человеке, с которым дружишь, понимаете? С ним вместе вам приятно быть, а без него грустно. Хегэн самый близкий человек, но и он за миллион миль от меня. Вне конторы у нас нет ничего общего. У него большая библиотека, он помешан на какой-то культуре и все свободное время читает по-французски и по-немецки или на других иностранных языках, а то пишет пьесы и стихи. Я ни с кем не чувствую себя по-товарищески, только с вами, а вы сами знаете, как редко мы встречались — раз в неделю, по воскресеньям, и то только, когда нет дождя. Я вроде как бы в зависимости от вас. Вы стали для меня… как бы сказать…

— Привычкой, — подсказала она с улыбкой.

— Вроде этого. Эта лошадь и вы верхом на ней — появляетесь на дороге под деревьями или в солнечных лучах… да ведь если вас обеих не будет — вас и вашей лошади — чего мне ждать всю неделю? Если бы вы только разрешили мне купить ее…

— Нет, нет, говорю вам, нет! — Диди нетерпеливо поднялась, но на глазах у нее выступили слезы при воспоминании о своей любимице. — Пожалуйста, не напоминайте мне больше о ней. Вы ошибаетесь, если думаете, что мне легко было с ней расстаться. Но больше я ее не увижу и хочу о ней позабыть.

Пламенный ничего не ответил, и дверь за ней закрылась.

Спустя полчаса он совещался с Джонсом, бывшим служителем при лифте и непримиримым пролетарием, которого он несколько лет назад снабдил деньгами на год, чтобы тот занялся литературой. В результате плод этой работы, роман, постигла неудача. Редакторы и издатели от него отказались, и Пламенный дал место разочарованному автору в своем маленьком секретном штабе, который ему пришлось для себя учредить. Джонс, со времени своего испытания с железнодорожным тарифом на дрова и уголь, делал вид, что ничто не может его удивить, и сейчас не проявил ни малейших признаков удивления, когда ему поручено было разыскать покупателя некой гнедой кобылы.

— Сколько мне за нее давать? — спросил он.

— Любую цену. Ты должен ее получить, в этом все дело. Торгуйся хорошенько, чтобы не возбудить подозрений, но купи ее. Затем отправишь по этому адресу в Сонома-Коунти. Этот человек — управляющий маленького ранчо, которое я там купил. Скажи ему, чтобы он хорошенько за ней смотрел. А затем позабудь обо всем этом. Не говори мне, у кого ты ее купил, ничего не говори о ней, сообщи только, что купил и отправил. Понял?