Считалось, что те мореплаватели, что сумели выторговать доброе расположение Сиптаха, могли не беспокоиться за свои суда — их не подстерегали ни штормы, ни штили, им даже не были страшны морские чудища, один вид которых леденил кровь. Однако стигийский колдун был жаден и ненасытен, и повелители Кордавы, Мессантии, Асгалуна и других крупных приморских городов не постояли бы за ценой, чтоб овладеть его волшебным кристаллом. Тогда их корабли могли спокойно бороздить морские воды, не отдавая большую часть доходов и прибылей стигийскому чародею, поскольку все его заклинания имели силу лишь тогда, когда он пользовался волшебством магического камня. Сейчас на побережье Западного Океана ходили упорные слухи о том, что Сиптах, вероятней всего, ушел из жизни — так как немалое время прошло с той поры, как он в последний раз требовал свою долю с морских торговцев. Если это и являлось пустым домыслом, то стигийский чародей в любом случае достиг невероятно древних для обычного человека лет. Впрочем, такие вещи никого не удивляли — разумеется, чародеи первым делом старались направить свои таинственные способности на то, чтобы продлить отпущенные им годы.

Именно поэтому союз морских торговцев выбрал самых известных и отчаянных капитанов пиратских кораблей, чтобы нанять их для похищения магического кристалла и навсегда обезопасить плавание своих судов. Даже если стигийский колдун на самом деле мертв, волшебный камень следовало забрать из его башни — ведь если им завладел другой чародей, непомерные поборы снова легли бы на плечи морских купцов. К тому же алчность и злоба нового повелителя кристалла могли оказаться — хотя в это и трудно было поверить — еще более сильными, чем у ненасытного Сиптаха.

Выполнить эту сверхсложную и опасную задачу согласился только капитан Гонзаго из Зингары. Этот человек был не только дерзок и храбр, но также коварен и жаден. Поразмыслив, Гонзаго пришел к выводу, что волшебный камень может пригодиться и ему самому: зачем отдавать его морским торговцам, когда может найтись какой–нибудь маг или чародей, тоже желающий завладеть магическим амулетом, — а уж он–то куда более щедро сможет отблагодарить капитана!

При всем своем коварстве и жадности, глупостью Гонзаго не отличался. Камень полагалось заполучить любой ценой, даже если придется вырвать его прямо из рук стигийского чародея; но, разумеется, зингарец прекрасно понимал, на что идет. Вступать в поединок с колдунами — крайне опасное и неблагодарное дело; мало кто из смельчаков, рискнувших встать им поперек дороги, сохранял голову на плечах. А потому, решившись на такое дело, Гонзаго сам себе обещал, что будет крайне осторожен и благоразумен.

3. Гибель стигийца Мены

Пожалуй, он принял окончательное решение лишь тогда, когда встретился по случаю в одном из портовых кабаков Мессантии со стигийцем Меной. Убедившись в его магических талантах, Гонзаго успокоился теперь, дабы противостоять колдовству Сиптаха, у него под руками будет свой чародей. И капитан отдал приказ готовить свой парусник «Ястреб» к морскому походу.

Теперь, следуя за пиратами, прорубавшими путь в зарослях, он с удовлетворением думал о том, что правильно сделал, высадившись не рядом с башней Сиптаха, а на противоположном конце острова. Хотя переход сквозь джунгли и представлял определенную сложность, зато колдун — в том случае, если он еще жив — до поры, до времени не увидит приставшие к острову парусник и баркасы. Его люди, размышлял Гонзаго, никем не замеченные доберутся до башни, и останется только вломиться в неё или взять штурмом и заполучить волшебный кристалл. Ну, а если в придачу к камню они захватят и богатейшую сокровищницу колдуна, возражать против этого никто не станет — а уж он, Гонзаго, тем более.

Однако капитан был человеком предусмотрительным — иначе он не дожил бы до своих лет, занимаясь столь опасным ремеслом, как разбой и пиратство. Он полагал, что стоит избегать любых неожиданностей, и потому, когда отряд добрался до лесной опушки, за которой возвышалась молчаливая и мрачная башня, Гонзаго подозвал к себе Мену–стигийца и тихо спросил:

— Ты способен сотворить какое–нибудь колдовство, защищающее нас от магии Сиптаха'?

— Вряд ли, — покачал головой Мена. — Но я думаю, что мне удастся на короткое время отвести его взгляд, и тогда вы сможете беспрепятственно добраться до башни.

— Это как тогда, при нашей первой встрече? — ухмыльнулся капитан, вспоминая тот портовый кабак, где стигиец демонстрировал ему свое колдовское мастерство.

Мена кивнул.

— Ну, что ж, это годится!

Стигиец, подобрав с земли десяток сухих веток, развел на поляне, где остановились на привал перед решающим броском пираты, небольшой костер. Люди Гонзаго с интересом и некоторой опаской следили, как он достает из своего мешка какие–то свертки и, пользуясь серебряной ложкой, отмеряет из каждого определенную долю разноцветных порошков. Потом колдун смешал вещество в медной чаше и поставил ее на прогоревшие угли. Вскоре из сосуда поползли вверх клубы густого дыма с едким запахом.

У Конана этот дым вызвал резь в носу и глазах. Варвар несколько раз чихнул и со злостью сплюнул на землю; ему все эти манипуляции совершенно не нравились.

Куда лучше было бы неожиданным броском захватить башню и вспороть брюхо проклятому магу, а не пользоваться чарами другого и столь подозрительного колдуна. Но Гонзаго не спрашивал его совета, а приказы здесь отдавал именно он.

Стигиец Мена уселся, скрестив ноги, у затухающего костра и принялся бубнить какие–то заклинания. Сквозь окутывавшие его клубы густого дыма он выглядел точь–в–точь как древняя высохшая мумия; последние лучи солнца отражались от его гладко выбритого черепа, а в глубоких глазницах, подобных двум темным агатам, зловеще сверкали глаза. Через некоторое время речитатив стигийца перешел в едва слышный шепот.

Вдруг, резко оборвав заклинания, Мена подозвал к себе Гонзаго и произнес

— Теперь ты должен покинуть эту поляну и увести своих людей, ибо завершение тайного обряда требует полной сосредоточенности. Мне нужно остаться одному.

Капитан не стал спорить, и пираты по только что вырубленному в джунглях проходу отправились назад.

Отойдя на небольшое расстояние и обнаружив подходящую поляну, они попадали в траву и предались отдыху — в ожидании, когда Мена–колдун закончит свои дела и позовет их обратно.

Шло время, дневной свет померк, над джунглями сгустились сумерки. И вдруг до пиратов донесся жуткий протяжный стон. Конан и Гонзаго, отчаянно ругаясь, бросились к лесной опушке, где они оставили стигийца. Добежав до поляны, они застыли на месте: перед ними клубился дым, тлел костер, а около него лежало навзничь вытянувшееся тело Мены.

Когда Гонзаго осторожно перевернул его, он вздрогнул от ужаса и в сердцах помянул Нергала: горло Мены–колдуна было перерезано от уха до уха, и из страшной раны, жадно впитываемая палой листвой, покрывавшей поляну, хлестала кровь.

Гонзаго и Конан переглянулись. Эта ужасная смерть могла означать две вещи либо Сиптах жив, и колдовство Мены не смогло противостоять его могущественным чарам; либо те демоны, что повиновались Сиптаху, и после его смерти продолжали выполнять хозяйскую волю. Как первое, так и второе ничего хорошего людям Гонзаго не сулило.

Охваченные ужасом пираты в молчании окружили окровавленное тело стигийца. Конан, который, несмотря на все свое мужество, с трудом сдерживал неприятную дрожь, подумал, что Мена–колдун не ошибся в своем последнем предсказании: в воздухе здесь, в самом деле, витала смерть.

4. Неприступная башня

Пираты, как и их командиры, тоже были охвачены смертельным ужасом, однако, этим отчаянным головорезам и в голову не пришло бежать с острова, покинув его с пустыми руками.

Гонзаго принял решение не откладывать штурм башни — возможно, надеясь на то, что острые клинки способны одержать верх над самыми могущественными чарами. Он повел за собой отряд; корсары, угнетенные загадочной гибелью колдуна Мены, двигались молча, лишь изредка обмениваясь отрывистыми фразами.