Очень нравились ему олени. Сколько было кротости и грусти в их больших темных глазах!

«Это, наверно, самые безобидные животные на свете», — умиленно думал он и испытывал острое желание накормить все двухтысячное стадо черным хлебом, посыпанным крупной солью.

Но однажды его отношение к оленям несколько изменилось. В тот день он стоял у края пастбища и наблюдал, как олени, разгребая широкими передними копытами глубокий снег, достают из снежных ям пучки ягеля. Внимание Николки привлек один худой олень. Олень торопливо разгребал копытами снег. Все глубже, глубже, еще полминуты — и доберется до ягеля. Он уже приготовился сорвать губами ягель, но в это мгновение к нему подскочил большой корб[1] с острыми ветвистыми рогами и, прогнав худого оленя, принялся поедать мох из готовой копанины. Пока слабый олень копал новую яму, нахальный корб доел ягель и вновь боднул его.

— Ах ты паразит! — возмущенно закричал Николка и швырнул в наглого корба тросткой.

Но в это время худой олень прогнал с копанины молодого бычка-прошлогодка. Внимательней приглядевшись, Николка заметил, что так делают все олени: сильный бодает слабого, слабый — слабейшего. А слабейший, пояснил потом Аханя:

— Если снег шибко большой, иво тогда кушали нету — голодный пропадали — суксем пропадали!

Некоторых оленей пастухи обучали ходить в упряжке. Для этой цели ловили крупного чалыма, или корба, спиливали ему рога, надевали крепкую уздечку-полуудавку с костяными острыми шипами, затем привязывали конец уздечки к тонкой упругой лиственнице таким образом, чтобы олень мог крутиться вокруг нее, не наматывая повод и не запутываясь.

Как только пастухи отходили от оленя, он вскакивал, изо всей силы дергал повод. Лиственница сгибалась, но тут же резко выпрямлялась, подтаскивая оленя к себе. При этом полуудавка сжимала ему горло, а костяные шипы остро впивались под глазницы. От неожиданности и боли олень падал на бок как подкошенный, но, вскочив, принимался вырываться с еще большей силой. Он вставал на дыбы, молотил воздух передними ногами, падал, вскакивал вновь, хрипел, сдавленный полуудавкой, широко раздувал ноздри и безумно вращал огромными, как бильярдные шары, глазами. Наконец, минут через тридцать, устав вырываться, встряхивая головой, открыв рот и вздрагивая всем телом, олень покорно затихал.

Увидев это, обучающий подходил к оленю, и, громко кашляя, вскрикивая и резко взмахивая руками, заставлял его еще какое-то время пометаться. Наконец, вывалив изо рта длинный толстый язык, шумно всхрапывая, слегка натянув повод и раскорячившись, олень уже не обращал внимания на человеческий крик, а от взмахов рук только крупно вздрагивал. Казалось, что олень укрощен окончательно, но это было только началом.

Монотонно-успокаивающе посвистывая, пастух подтягивал оленя к стволу лиственницы вплотную и привязывал его намертво, так, чтобы тот не мог ни отступать в сторону, ни тем более вставать на дыбы. Затем, подойдя к оленьей морде с правой стороны, пастух принимался, вначале осторожно, затем все резче и бесцеремоннее, то дергать оленя за ухо, то проводить рукой по спине или по брюху, то поправлять уздечку на морде, не переставая при этом монотонно посвистывать: «Фи-вить! Фи-вить! Фи-вить!»

От прикосновения человеческих рук олень вздрагивал, всхрапывал, таращил глаза, часто пытался ударить человека копытом и нередко достигал цели. Но пастух терпеливо переносил удары, настырно продолжая свое. И вскоре олень привыкал к успокаивающему свисту, переставал вздрагивать и брыкаться. Тогда пастух вновь начинал громко кашлять, и вскрикивать, и взмахивать руками, и резкими движениями прикасаться к оленю.

Наконец, убедившись, что олень уже слабо реагирует и на это, пастух приступал к главному элементу обучения — ходьбе на поводу. Хорошо обученный олень идет за пастухом без принуждения, почти наступая ему на пятки, — пастух несет в руках только повод. Легко кочевать с таким оленем. Плохо обученный олень то и дело упирается и постоянно тянет повод. Такой олень быстро утомляет пастуха. Стоит лишь пастуху кашлянуть или резко взмахнуть рукой, как он взвивается на дыбы или шарахается в сторону, сбрасывая вьюк, запутываясь в упряжке. Неправильно обученный олень сохраняет дурные привычки до глубокой старости — сплошная морока с ним! Вот почему начальной стадии обучения оленя пастухи придают очень большое значение.

Итак, укрощенный олень отвязан от дерева. Не прекращая свиста, пастух, намотав повод на правую руку, мягко тянет оленя к себе. Олень, выставив вперед копыта, упирается. Теперь его не сдвинешь, пастух и не пытается тащить его. Он заходит сбоку и после двух небольших предупредительных подергиваний тянет на себя повод изо всей силы. Олень, потеряв равновесие, невольно делает два-три шага к человеку. Пастух, отступив тотчас же ослабляет уздечку. Вместе с этим слабеет петля полуудавки под горлом и стихает боль от острых костяных шипов над глазницами. Но олень все же упирается, не хочет идти вперед. Пастух заходит с другого бока и повторяет маневр. Еще не скоро олень сообразит, что именно при ходьбе повод ослабевает и что только в связи с ходьбой удушливая петля не сжимает горло и острые шипы не впиваются под глазницы.

В конце концов человек добьется своего, и олень усвоит: бунт — это боль и удушье, покорная ходьба за человеком — облегчение. Но до этого момента олень еще десятки раз будет вставать на дыбы, бить пастуха передними копытами, капризно падать на брюхо, хрипеть, притворяясь удушенным закатывать глаза, жалобно стонать и вновь подниматься на дыбы. Но пастух терпеливо продолжает успокаивающе посвистывать, заглушая в себе стремление пнуть непокорное животное в бок или треснуть его наотмашь по безмозглой лупоглазой морде. Знает пастух: если ударишь сейчас оленя — весь труд насмарку, до старости тот будет шарахаться от взмаха руки, от резкого движения человека. Вот и приходится сдерживать пастуху не только гнев, но и досаду. Лишь под вечер снимает пастух крепкую узду с обученного оленя. Но олень долго еще будет стоять на одном месте, раскорячившись, высунув шершавый горячий язык, тяжело раздувая бока, не понимая, что уже давно отпущен на свободу. А пастух, полюбовавшись на своего ездовика, с синяками на ногах от оленьих копыт и с багровыми полосами на ладонях, надавленными ременным поводом, с трудом переставляя чугунные от усталости ноги, поплетется к палатке, придумывая своему новому ездовику подходящее имя. Имена ездовым оленям даются самые невероятные. Есть в стаде ездовые по имени Бутылка, Кошелек, Сопля, Костя, Фока, Футболист, Космонавт.

Николке тоже очень хотелось обучить своего оленя, но ему этого дела пока не доверяли.

— Успеешь еще, брат, — успокаивал его Шумков. — На следующий год шестьдесят голов обучить надо будет, вот тогда и научишься. А сейчас присматривайся, брат, присматривайся.

И Николка присматривался, все более сознавая свою беспомощность, неустанно удивляясь, как много надо знать и уметь оленеводу. Три года придется ему ходить в учениках и получать ученическую зарплату. Но о зарплате Николка думал меньше всего. Стать настоящим оленеводом — вот главная его цель! Он ежедневно тренировался с маутом, накидывая его на пни, на нижние ветки деревьев, на собак. Он завел тетрадь и начал записывать в нее рассказы Ахани и других пастухов о повадках зверей и птиц, в эту же тетрадь он записывал наиболее ходовые эвенские слова. По вечерам, если не очень уставал, он с упоением читал книги Горького и Джека Лондона. Николка был вполне доволен жизнью. Вот только положение ученика угнетало его немного, очень хотелось побыстрей сравняться с пастухами. Изо всех сил он старался выполнить любое поручение хорошо и быстро и, когда пастухи хвалили его, чрезвычайно радовался этому. Но особенно радовался он, когда слышал от старика его неизменное восклицание: «Окси! Хокай ай».

Но все же, несмотря на старание, многое Николка делал не так, как должно, часто попадал впросак, и пастухи беззлобно над ним посмеивались. Досадно ему было, что пастухи говорят при нем на эвенском языке. Они о чем-то советовались, что-то обсуждали. Иногда их лица выражали озабоченность, иногда они над чем-то весело смеялись. Ему приходилось только догадываться, над чем они смеются и о чем говорят. Он слышал русскую речь только в тех случаях, когда обращались к нему. Николка понимал, что они не обязаны говорить при нем на трудном для них русском языке, что, напротив, он сам должен изучать эвенский язык и говорить на нем, но, понимая это, он все же в глубине души чуть-чуть обижался на пастухов. Часто ему казалось, что пастухи говорят о нем со скрытой насмешкой. Особенно любил посмеиваться над Николкой Шумков — подшучивал он открыто, но однажды сам пострадал от своей шутки…