-- Господине... А как же?... Дык ехать надо. Ждут нас.

   А я через плечо на Хотенея глянул. Сначала глазки опущены, а потом ресницы вверх, прямо в очи будто выстрел прямой, ... и снова опущены. Ох как ему это нравится. Однако:

  -- И правда, ехать надо. Ну, стало быть, до следующего раза.

   Сказал, а самому не оторваться. Мягче стал мять-то, успокаивается. По спинке погладил и отпустил. Я в сторонку, глаз не поднимаю, пончо на место упало, вроде вся одежда в порядке, - девочка-гимназисточка... Улыбочка лёгкая на лице. Типа загадочной джиокондовской. Только стервозности самую малость больше. Они вышли, прислужницы их проводили и бегом назад.

  -- Ну, что было, как. Говори!

   А меня трясёт. От всего. От рук его, от страстей, от ощущения победы, от... Я Юльку за руку хвать, брюхом её - на стол, подол - на голову, носком между колен стукнул и засадил... На всю глубину. От всей полноты чувств... Ох, как хорошо... Фатима только ко мне сунулась - я на неё рыкнул - она вон выскочила. Юлька там что-то вякнула - кулаком по горбу. Затихла. Ну я её и драл...

   Когда отпустил - вроде полегчало. В голове еще звон кое-какой. Но - хорошо. Вот так. С помощью беленькой попки, густых ресниц и пары отсутствующих в нужном нижнем месте лоскутов... И все. Я здесь хозяин. То-то мои прислужницы только полушёпотом. Что училки-мастерилки, сомневались во мне? Теперь на задних лапках бегать будете. А там Хотеней к себе на подворье заберёт. И мы с ним вместе будем. А все вокруг нас - под нами.

   А здорово, что так просто мужиками управлять. Тут подставил, там наклонился, здесь глянул. Ну потерпеть маленько. Какой кайф. От власти. От власти над здоровым, сильным, богатым, красивым, умным мужиком. И вот я, сопливый мальчишка, холоп ни на что не годный, могу своим хозяином управлять... А то ли еще будет.

   Как-то проскочила мысль: так это и тобой так же управляли? А ты-то думал... Но настроения мне ничего не могло испортить. Кроме Степаниды свет Слудовны. У меня хватило ума при ее появлении вскочить с постели, на которой я валялся, и принять более-менее почтительную позу. Боярыня глянула на мою расплывающуюся в довольной улыбке физиономию. Ограничилась многозначительным "ну-ну". И приступила к допросу моих прислужниц. Оказывается, я пропустил кучу интересных деталей. Как Корней, уже в сенях, стал господину выговаривать ("вот хамье холопское"), а Хотеней велел ему заткнуться ("плёткой надо было сразу, чтоб и мыслей таких не было"). Что Хотеней успел увидеть на столе мой складень - четыре скреплённых дощечки с углублениями, залитыми воском - на котором я тренировался в правописании. И оценил, что я не "просто так", а грамоте учусь.

   О чем мои дамы дружно умолчали, так это о моих экзерцисах с Юлькой после. Хотя, подозреваю, Степанида и так все поняла - запах у нас стоял... Резюме выглядело так:

  -- Завтра на прогулку. Тепло. Пора показать.

   Вот говорю я слова эти, и записывает за мной одна. И краснеет аки цветочек аленький. А мне воспоминается сколько хул разных на меня за сие сложено было. Я-де живу лишь срамотой и непотребство, козлом похотливым называли. А сколь много сказок, брехни всякой о силе моей мужской по Руси ходит. Было дело - один в глаза мне кричал, что я-де Русь удом своим собрал, да на него же и насадил, да и вертеться заставил. Срамить хотел, дурак. Нешто лучше как Добрыня с Путятой новогородцев в веру христову собирали - огнём да мечом? Да и уд - не кол берёзовый. С кола хоть кого снять - только в могилу класть. И еще скажу - коли дан человеку от бога талант, хоть бы какой, то и надлежит его к благому делу использовать. Ибо ежели нынешние дары божие с пользой не применить, то стоит ли иных, новых от него ждать?

   И вот меня выводят. На волю. Я посчитал: я здесь месяца четыре, а небо видел в первый день, когда передо мной голова отрубленная катилась, и три дня пока до Киева добирались. А здесь уже весна, запахи весенние. Как хорошо на воле! В избе постоянно ладан, свечи сальные - восковые-то дороги, только для церквей да боярских теремов. Ещё всякие притирания да снадобья, печка кислород выжигает. А тут..., а небо... Все-таки, что у раба, что у зека - небо по дозволению. А тут слышно, что птицы поют, телеги за заборами гремят, собаки лают... Сколько всего интересного, увлекательного... - жизнь живая. И всего-то делов - дал Хотенею за попку подержаться.

   С подворья почти ничего кроме неба не видать, мы вообще по заднему двору по досточкам-мосточкам-тропиночкам гуляем. С Фатимой. У прислужниц моих чётко: одна меня выгуливает, другая дом сторожит. От следующего сглаза-наговора. Меня замотали, что правильно - свежо еще. И сверху все это чадрой и прикрыть. А вот это - неудобно. Не держится. Смотровая щель эта, которая сеткой из конского волоса закрыта, постоянно сползает, головой не покрутишь. Это не одежда, а какой-то инструмент по воспитанию послушания и добронравия. Ни оглянуться, ни быстрым шагом. Народ выглядывает, из всех дверей морды повысунулись - княжну персиянскую гулять вывели. Будто кобылку породистую. Шажок мелкий, семенящий, ручки благопристойно под грудью сложить. Ага, еще бы иметь под чем складывать. Спинка прямая, головку чуть наклонить, глаз от земли не отрывать. Даром что мне из этой щели, как из под конского хвоста - ничего не видно. Зато окружающие видят все. А остальное додумают. Найдут ошибку в образе и все - "победил колхозный строй" - все всё знать будут. А тогда Степанида своей властью... А от неё никакая попка не защита.

   Фатима вроде довольна, сначала шипела, теперь вроде успокоилась. Она служанка, я - тут типа госпожа. Она сзади, но я дороги не знаю. Чуть кто навстречу - она сразу вперёд выдвигается. Секьюрити. Из-за её спины и не видать, и не слыхать. Мне под чадрой платочек беленький повязали - "крестьянкой". Уши закрывает. Ничего не слышно. Какой-то мужик нас остановил, что-то Фатиме рассказывает. Потом поклонился и пошёл. Фатима ему в ответ головой поклон на "три четверти", а я как-то на зелёную травку загляделся. Как она меня потом чихвостила...

  -- Ты почему не поклонился? Ты здесь кто? Мышь бесхвостая! А это боярыни кравчий, на подворье в первом пятаке.

   Здесь так счёт ведут. Не пятёрками, а пятаками. Потом задумалась и говорит:

  -- А может - и правильно. Хотеней боярыни любимый внук. А ты Хотенею любимый наложник. А как боярыня помрёт - подворье Хотенею отойдёт. Тогда и этот тебе будет в ножки кланяться. И ко мне - с уважением.

   Потом оглянулась воровато - никто не слыхал как она о хозяйкиной смерти судит и добавила:

  -- Только если Хотеней от тебя отстанет, этот же кравчий тебя... и нас - прислужниц твоих. Все они... - в куски порвут, в грязь затопчут.

   И добавила, пугаясь собственной смелости:

  -- Ты уж расстарайся. Господин.

   Вот так. Первый раз меня в этом мире назвали "господин". Учили-лечили, били-ругали. И вот... Дослужился. Что ж - деваться некуда. Расстараюсь.

   Причина смелости Фатимы прояснилась быстро - она во дворе услышала новость: Хотеней Ратиборович всех своих наложников гречникам продал. Лёд на Днепре сошёл, кто в Киеве зимовал - на юг собираются. Вот Хотеней им товар и сбросил. Хорошую цену взял. Да и товар хорош - чистенькие, сытые, работой не заморённые, к теремной службе, к усладе господской приученные.

   Я как представил себе колонну из трёх десятков Хотенеевых наложников... локотки за спиной связаны, через ошейники - верёвка и ... пошли детишки строем на экспорт.