Все последующие дни Филиппов походил на безумца.

Марта, глядя на него, перешептывалась с Ольгой. Заехал как бы между прочим старик Прамчук. Наверное, Ольга позвонила ему. Собака соседей шарахнулась от Филиппова и завыла.

Т о л ь к о н е п р о п у с т и т ь.

Он позвоним Карачарову, попросил несколько дней отпуска. Болею. Тот согласился, посмеялся в трубку

— Не пропустите, Владимир Иванович, начало строительства! Не каждый век пирамиды возводятся, а!

— Да, да, — пробормотал, — именно, именно — не пропустить…

К Анне он поехал днем. Был уверен, что она — дома: вчера подала заявление об уходе. Филиппов узнал об этом от институтского слесаря. Тот, проходя мимо, произнес: «Карачаров заявление Кавелиной подмахнул … Вот и мне уже здесь больше делать нечего» Филиппов глянул на него ошалело и сначала ничего не понял. Но, когда сообразил — Анна — то уволена! — рванул к ней домой.

В голове его плясали черные и вертлявые «еще» и «уже», сначала они просто скакали по его мозгу, потом стали тянуть — каждый на себя — ось, на которой крепились две, испещренные кратерами и узкими извивами, мягкие полусферы, тянуть так сильно, что ось страшно зазвенела и, казалось, вот— вот разорвется…

Однако Анны дома не оказалось… Тогда Филиппов, звякнув к старику — соседу, забрал у него ключи от ее квартиры, привычно сунув тому в желтую сморщенную ладонь мутную сотенную. У него с Василием Поликарповичем, после смерти Анниной матери, возник такой договорчик. Доверчивая, Анна оставляла всегда у старика второй экземпляр ключей. Вдруг приедет внезапно моя сестра, говорила она или… А Филиппов давал старику деньги на выпивку и дважды, в отсутствие Анны, обследовал ее скромненькую квартирку. Впрочем, она бы и так, без всякого секретного сговора с соседом, наверняка сама отдала бы Филиппову ключи, попроси он ее об этом. Но этого он не хотел — напридумывает себе сразу чего не надо, проговориться какой-нибудь приятельнице, той же Елене…. к чему?

Но сегодня ему было уже все равно. Уже!

И это «уже» так сильно вдруг потянуло за мозговую ось, что Филиппов, убирая на лестнице подъезда в карман кошелек, покачнулся, как пьяный. Только он успел открыть, а потом снова закрыть дверь, только прошел в кухню, чтобы поставить чайник, снова раздался звук открываемого замка. И в квартиру влетела Анна. Смертельно бледная, испуганная, упала она в свое стареньком кресле.

Филиппов вышел из кухни и встал в проеме между коридорчиком и комнатой.

Сначала она молча смотрела на него: в ее посветлевших глазах застыл ужас.

— Ты видел? — неожиданно спросила она, показывая в сторону окна. — Смотри же, смотри!

— Что? — Как ни всматривался он в давно немытое стекло, ничего не заметил.

— Два наших тела, соединившись, покинули нас…Гляди! — Она вскочила с кресла, быстро снова села. По ее запавшим щекам текли слезы. У когда-то пухлых губ собрались иголки морщин.

— Что мы будем делать без них? Они улетают от нас… навсегда.

Он не сильно обратил внимание на ее слова — фантазия. Страдает, бедная. Одна она, совсем одна.

Никому не нужна ты, Анна, тут же подумал радостно. Идиоты. Если бы они только знали, ч е м ты владеешь, ч е м скоро буду владеть я, если бы они только могли предположить, ч т о мы с тобой создали нашей страстью. Конечно э т о должно достаться мне.

— Анна, золотая моя, прошептал он, наклоняясь к ее плечу. Он встал на колени перед креслом, обнял ее худые бедра…

— Володя, а мы станем мужем и женой? — Вдруг спросила она, робко на него глядя. — Когда-то ведь ты говорил — вот, подниму детей и тогда мы с тобой родим дочь.

— Золотко мое, прости, но у меня уже есть дочь, — прошептал он, — и Ольга родила без мужа, слабенького такого парнишку, нужно помогать. Какие уж нам с тобой дети.

Она не закричала, не вскочила с кресла — она побледнела так, что белая стена, когда он перевел на стену взгляд, показалась ему красной. Он понял: она убита. Ее больше ничего не ждет. Она не сможет петь. Не сможет смеяться. Не сможет спокойно и радостно болтать по телефону. Не сможет свободно смотреть вокруг.

— Лучше умереть, — крикнула она.

— Может быть, — прошептал он, — может быть… — Она глянула на него одним из своих странных нездешних взглядов и стала, как-то криво, точно Лера, покойная подруга Марты, вставать с кресла…

— Прости меня, сказал он, поднимаясь с колен. Я пошел.

— Уходишь?!

— Увидимся т а м, — глухо сорвалось с губ.

Он пересек комнату, потом небольшой коридор. Если я вернусь, она выживет, стукнуло в мозгу. И я н е п о л у ч у. А я только ради этого страдал. Она принесла мне одни мучения. Она разрушила мою семью. Он уже спускался по лестнице. Навстречу попался прихрамывающий сосед. Он был нетрезв: сотенная ненадолго задержалась в его руках.

— Как там Анна Витальевна? — приостановился он и заговорил так, будто они с Филипповым сегодня еще не виделись. — Еще дома А говорила, что собирается уехать в дом отдыха.

— Сегодня уезжает, — выдавил Филиппов через силу — и заторопился вниз. Теперь страшно потянуло за его мозговую ось ухмыляющееся «еще».

Она мучила меня своими изменами и увлечениями, она отравила мне отношения с шефом, она унизительно жалела меня!

Он шел по проспекту, серому мрачному проспекту, по которому ходил, наверное, тысячи раз. Сновали пешеходы, куда-то мчались машины. Мерзкие морды, сытые и голодные, но все мерзкие, мерзкие, мерзкие… Насколько выше, прекраснее, чище вас всех моя Анна! Пусть не станет тебя, но то, что мы создали нашей с тобой любовью — будет м о е, в о м не!!! Я стал тобой, Анна, я — это ты.

Господи, точно целую вечность я бегу по этому хмуровзорому проспекту! Я чувствую такое горькое отчаянье! Такую муку! Лучше бы покончить с этим бесконечным бегом раз и навсегда.

Филиппов помчался, не разбирая дороги. Сейчас! Желтая, желтая труба.

Где мой шарф? Красный! Вот он!

Филиппов упал на скамейку и с силой затянул на себе свой бледно-серый шарф.

Стало так больно в груди. И тяжело дышать. Золотые искры вспорхнули над ним, он подпрыгнул, как зверь, норовя схватить сверкающее, порхающее, летящее золото.

Нежное женское лицо склонилось над ним:

— Вам плохо?

Он открыл глаза: в дверях палаты маячил Сурен Арсеньевич, а возле кровати стояла молодая и очень симпатичная медсестра.

— Вам очень плохо? — Переспросила она участливо.

— Плохо? — Он попытался привстать. И все вспомнил. Он вспомнил, как он, будучи не Филипповым, а Кавелиной Анной …

И Красный Лев, распавшись на миллионы крохотных сверкающих золотых искр, рванулся из нее на волю. Малиновый звон на заре… Поет? Кто? Старая, старая песня.

Умчался на волю. Не — ее — т. Филиппов все-таки привстал на постели. Не може — е — е т быть! К т о — т о оказался с ней р я д о м, кто-то успел до меня, я чувствую, кто-то успел до меня, кто-то завладел м о — о— о — и м! — он завыл. Позвали срочно Сурена.

— Лихорадит его, — сказала молодая медсестра, трогая лоб беснующегося Филиппова. — Да у него по-моему за сорок!

— Я найду, я найду, я убью, он отдаст мне золото, оно мое, мое! — Кричал и метался в белых простынях Филиппов.

— Надо его фиксировать, — решил Сурен Артемьевич, — а то чего бы… ну и…. понятно.

Сурен часто говорил междометиями и обрывками фраз. Но все в больнице давно научились его понимать.

— Ну прям как в кине, — проскрипела сердитая старая санитарка, та самая, что когда — то делала уколы Ирме Оттовне, а теперь помогала привязать руки и ноги Филиппова к железным спинкам кровати, — как ее там, вчерась глядела, а «Золотая лихорадка»!..

Дня через три, когда Филиппов пришел в себя и даже почитывал местную газетенку, явился тесть.

Он закрыл дверь в палату, взял табурет, подсел к кровати.

— Вот что Володя, — заговорил задумчиво и сочувственно, — Кавелиной Анны больше нет. Это случилось в понедельник. Ты был у нее за несколько минут до ее гибели… Тебя видели. Свидетели есть. Но это ерунда. Главное, Карачаров утверждает, что она вела подробный дневник. Очень подробный. Он уверен, что дневник ее ценен. И намеревается найти дневник и опубликовать. Ты понимаешь чем это грозит?! Марта…