— А то, что плата за твои бесплатные благодеяния — душа, это в порядке вещей? — рывком вытащил себя из зарождающегося комплекса неполноценности Ахмет. — И это, по-твоему, справедливо?!

— Да. Абсолютно бесплатными бывают только скорпионы в тапках, — скромно усмехнулся Гаурдак. — А я в оплату за всё и сейчас беру ничего и потом. Разве это не справедливо?

— По-твоему, душа — это ничего?! — подпрыгнул калиф.

— А что это? — не замедлил отреагировать баритон. — И зачем она нужна тебе — или кому-либо еще после смерти?

— После смерти душа сулейманина, бывшего хорошим человеком, идет в небесный розовый сад, наполненный гуриями, цветами и небесными наслаждениями, и сам премудрый Сулейман встретит ее ласково и будет пировать и беседовать с ней о вечном и мудром! И ты хочешь лишить человека всего этого ради сиюминутной выгоды?!

— А куда у вас идет душа преступника?

— В подземное царство — владения Вишапа, дабы гореть вечно в плавильных печах, в огне которых он кует грехи и соблазны для людей!

— Какая прелесть… какой примитивизм… — тихий смешок сорвался с невидимых губ.

— Что?! — оскорбленно вскричал Ахмет.

— Хорошо… ты сам настоял… я не хотел тебе говорить… чтобы не расстраивать, — сердито вздохнул баритон.

— Что? — встревожился шатт-аль-шейхец.

— И если бы не твое верблюжье упрямство, и не сказал бы — к чему разрушать розовую картину мирозданья хорошему человеку… — точно не слыша вопроса, как бы для самого себя продолжил полубог.

— Какую?! — нетерпеливо притопнул человек.

— Вашу, — будто, наконец, решившись, выдохнул сочувственно Гаурдак. — Я за долгое тысячелетие, проведенное вдали от Белого Света, успел побывать везде. Конечно, это было нелегко, но чего-чего, а времени у меня хватало.

— И что?.. — отчего-то с замиранием сердца шепнул Амн-аль-Хасс.

— И ни розовых садов, ни Сулеймана, ни пира для душ, ни подземного кузнеца вредных привычек я не обнаружил. Нигде.

— Как?.. — побелел и с ужасом выдохнул Ахмет.

— И никак, — беспощадно закончил полубог, и бархатный голос со стальным отливом заполнил всю черепную коробку шатт-аль-шейхца. — Потому что после смерти нет ничего. Тьма и пустота. И души просто теряются во мраке, рассасываются, растворяются, распадаются на искры и пыль и тут же пропадают. Так что жить надо здесь и сейчас. И никакая цена не высока за счастье в этой жизни.

— Так значит… — потрясенным шепотом выдавил калиф, — если нет загробной жизни, и нет Сулеймана, и нет розового сада гурий, и пиров тоже нет, и бесед о вечном и мудром… и наказания за грехи человеческие нет тоже… а есть только пыль и тьма… то… при жизни… можно всё?..

— Ну, определенные приличия соблюдать все же рекомендуется, — снисходительно усмехнулся баритон. — Ну так как ты насчет слоновьей дозы бесплатных удовольствий и перекладывания на мои плечи бесконечных забот о неблагодарных подданных?

— Если царства Вишапа нет… — тихо, но решительно заговорил Ахмет после минутного молчания, — то его надо создать. И такие как ты и твои прихлебатели должны пойти туда первыми и послужить растопкой для первой печи. Ибо слова твои — ложь, ложь от первой до последней буквы. И не для того премудрый Сулейман дарует нам души и жизни наши, чтобы потратили мы их на прозябание в болоте наслаждений. Сплошные удовольствия для настоящего правителя невозможны, как невозможно орлу провести жизнь исключительно в полете. Жизнь состоит из радостей и трудностей, как сутки — из дня и ночи, как персик — из мякоти и косточки, как Сулеймания — из жгучих песков и ласковых рек. Исполнение всех желаний всех людей невозможно тоже. И если ты обманываешь меня в этом, то как я могу верить тебе во всем остальном?

— Не хочешь — не верь, но твои друзья…

— Мне жаль, если умы их были отравлены сладким ядом твоих речей! Но если между Белым Светом и тобой осталась только одна преграда — я, то считай, что ты оказался за стеной невиданной высоты и прочности, ибо я скорее умру, чем пропущу тебя, а моей душой ты подавишься, как шелудивый шакал — острой костью!..

«Спокойствие и надмирность, надмирность и спокойствие…»

— …слабаки довели Белый Свет до пропасти. Они заставили гордый и сильный народ, твой народ, стыдиться своей сущности, чувствовать себя виноватыми за то, чем гордились веками их предки — что они сильнее, умнее, мудрее… да что там — просто лучше всяких южных размазней с мускулами из тряпок и мозгами из протухшей рыбы! — баритон уже не просто гремел гневной сталью, он грохотал, как боевой топор — о шлем врага. — Да последний крестьянин, лесоруб или трактирщик Отрягии имеет больше чести и достоинства, чем правители некоторых держав! Слабые телом и духом иноземцы — вот кто истинная чума Белого Света! Они опутали сильных никчемными жалкими правилами, как пауки — шершней, сковывая их, связывая по рукам и ногам, ограничивая их вольный полет, их парение, их…

— Отряги не умеют летать, — осторожно, в полной уверенности, что чего-то не понимает, но не успевая за бегом мысли напористого собеседника, и не успевая даже понять, чего конкретно он не понимает, проговорил северянин.

— Что?.. — сбитый с толку Гаурдак осекся.

— Потому что у них крыльев нет, — любезно пояснил Олаф и продолжил задумчиво: — Говорят, у крестных фей крылья есть. Только я не знаю, для красоты они у них или для полетов. А может, ни для того, ни для другого. Может, они как молот для Рагнарока.

Гаурдак ошеломленно выдавил:

— Они… бьют ими всех по голове?..

— Феи-то? — озадачился теперь и Олаф. — Не знаю. Может, и бьют. Крестников. Кто не слушается. Или ведет себя как попало. Я бы на их месте бил. С молодости ума не вобьешь — потом поздно будет.

— Так значит, ты сам не знаешь? — прервал педагогические размышления отряга Гаурдак.

— Откуда? Я тебе что — на девицу похож? — неприязненно набычился конунг.

Баритон поспешил отступить:

— Нет, что ты! Но ты же сам сказал, что крылья у фей — всё равно, что молот для Рагнарока?

— А… это… — Олаф смущенно хохотнул. — Я имел в виду, что это… это… слива… Сильва… слив… синий…

Гаурдак не менее нервно повторял за ним вполголоса, пытаясь разгадать шараду:

— Сильва… слива… синяя…

— Власти! — закончив перебирать ассоциативный ряд, сурово выдохнул конунг.

— Синяя слива влас… — недоуменно начал полубог и вдруг его осенило: — Символ власти!

— Точно! А ты откуда знаешь? — подозрительно нахмурился рыжий воин. — Мысли мои в мозгу читаешь, что ли?

— Случайно догадался, — догадываясь также, какую реакцию вызовет рвущееся на язык «в твоем мозгу слова длиннее трех букв не помещаются», скромно ответил полубог. — И… о чем мы до этого говорили?

— О феях? — неуверенно предположил Олаф.

— О… каких феях? — так же неуверенно уточнил баритон.

— Или… о шершнях?

— Д-да?

— А, об уме! — всплыло еще одно слово из моря дифирамбов, напетых Гаурдаком.

— Да, об уме! — с обрадованным вздохом подхватил полубог. — Ибо всем известно, что отряги — самый умный, самый сообразительный, самый рассудительный, самый находчивый народ на Белом Свете, и то, что его теперь учат уму-разуму какие-то…

— А что касается ума, кстати, то в одной царевне Серафиме Лесогорской его больше, чем во всем нашем Тинге, — не слишком вежливо прервал словоизлияния полубога Олаф.

— Лесогорской? Всё понятно. Это значит, что у нее были отряжские предки, — отмахнулся тот. — И вообще — всё Лесогорье — историческая территория Орягии!