— Кто сказал? Я сказала?! — вспыхнула праведным гневом Эссельте, словно собеседник сделал неприличное предложение в ее адрес. — Да я с принцессой Гипертензией с детских лет знакома, хоть и не видела ее с тех пор ни разу, но зато мы регулярно переписываемся, каждый год, и отец специально дает мне целых десять почтовых голубей, на тот случай, если кого-то по дороге схватит коршун, или ястреб, или орел, или кобчик, или сокол, или подстрелят, ты представляешь, есть еще такие дикие люди, которые голубей именно едят, и даже не посмотрят, что они почтовые, так хоть письмо бы догадались по адресу доставить, прежде чем есть, и будто курицу на базаре купить нельзя, и как только кусок в горло лезет, то есть, чтобы письма дошли до адресата, а ты знаешь, сколько стоит настоящий почтовый голубь, породистый, а не выловленный шарлатанами на ближайшей мусорной куче? Вот один раз мой дядя Ривал захотел… Ой, я еще тебе про дядю не рассказала, как он на этот турнир ездил!..

— Ваше высочество?.. — в состоянии легкой — или не очень — контузии и помрачения рассудка, слабо попытался вмешаться в монолог Гаурдак. — Мы говорили про… про… что-то другое, кажется…

— Про другое? — непонимающе нахмурилась принцесса. — Про что — другое? Это ты специально мне голову морочишь, чтобы сбить с толку?

— Кто кого с толку? Я тебя — с толку?! — не выдержал Гаурдак.

— Ну не наоборот же! — презрительно фыркнула принцесса. — Вот скажи мне, о чем я говорила, прежде чем ты пристал ко мне со своими голубями?

— Я пристал?! — возвысился баритон почти до фальцета.

— Нет, я! — полным презрения тоном сообщила гвентянка.

— Хорошо… я пристал… извини… не буду… исправлюсь… — словно наступая на горло, грудь, поясницу и прочие, еще более нежные части тела собственной песне, сквозь стиснутые зубы покорно согласился полубог.

— Так о чем мы говорили? — смилостивилась девушка.

— Об исполнении желаний? — почти жалобно напомнил Гаурдак, впервые за тысячу лет испытывая желание более сильное, чем простой выход на волю. — И, может, об этом мы и будет разговаривать?

— А, ну да, — кивнула Эссельте. — Пока ты меня не перебил, я хотела сказать, что гортензия… гипертензия… гипотенуза… гипотеза! Это была гипотеза!

— Что? — осторожно, словно выглядывая из-за угла во двор, забитый гиперпотамами, уточнил баритон, изрядно осипший и подрастерявший свое бархатное обаяние.

— Что я — тупая! — буркнула принцесса.

— Конечно, гипотен… гипотеза! — поспешно согласился полубог, чувствуя, что или эпитет «тупая» нуждается в серьезном дополнении, вроде «чрезвычайно», «невероятно» или «на редкость», или в переадресации, но скорее — и в том, и в другом.

— Ну так я и объясняю тебе, что если у меня нет никаких способностей, то как я могу быть лекарем?! — словно не было десятиминутного лирического отступления, подхватила провисшую нить логики девушка.

— Ну, значит, никак… — побежденный и раздавленный, вздохнул баритон, с тоской вспоминая об оставшемся позади тысячелетнем мире и покое.

— А как тогда насчет моего желания — закона? — насупилась принцесса. — Ты же обещал! Я хочу быть целителем!

— У тебя и будет желание, закон для меня — только какое-нибудь другое желание, — спешно напомнил голос.

— Не хочу другое!!! — яростно притопнула Эссельте. — Хочу целителем, и больше никем!!!

— Хорошо, хорошо! — сдал на попятную Гаурдак. — Будешь целителем!

— Это как? — не поверила принцесса.

— У тебя будет свой кабинет… большой! — поспешно добавил он, — светлый, увешанный травами и уставленный ретортами, и перегонными кубами, и… чем там еще! Будет разрешение гильдии, будут помощники и ученики, будет красивая вывеска над входом, будет всё, как у любого другого знахаря!

— Не хочу, как у всех — хочу лучше!

— Будет лучше!

— А на вывеске будет что нарисовано?

— Что?..

Гаурдак замычал, как не выучивший урок школьник, получивший вызов к доске.

— На вывеске… будет… будут… будешь изображена ты! В облаке цветов! И лекарственных трав! И облаков! И…

— А в анфас или профиль?

— В полуоборот? — наугад предложил он.

И промахнулся.

— Не подходит! Я в полуоборота некартиногенична! У меня брови кривыми кажутся и нос длинным!

— Но у тебя нормальные брови и нормальный нос!

— Ага, нормальный! Значит, кривые и длинный!

— Но я сказал «нормальный»!..

— Если бы они были нормальными, ты бы так не сказал!

— А… как бы я сказал?.. — чувствуя, что эпитет «тупой», равно как и «еще тупее» и «тупее на Белом Свете еще не встречалось» следует применить все-таки к нему, обреченно поинтересовался баритон.

— Ты должен был догадаться сам! — надулась гвентянка. — И всё, мне такая вывеска не нужна! Мне ни к чему, чтобы все королевство считало, что мало того, что я бестолкова, неспособна и неуклюжа, так у меня еще и кривой нос и длинные брови!

— Да, конечно. Как скажешь. Не нужно. Ни к чему. Твое желание для меня — закон, — как целая стая утопающих за единственный спасательный круг, уцепился полубог за дежурную фразу.

— И больные ко мне приходить станут? — переменила вдруг тему Эссельте.

— Конечно! В очередях будут сидеть! И слава о тебе пойдет по всему Белому Свету! — с облегчением прыгнул на безопасную твердую почву Гаурдак.

— Но отец и брат все равно будут возражать, — убежденно выдохнула Эссельте.

— В тартарары отца и брата!!! — взорвался полубог.

— Думаешь, это и есть их желание? — сладко полюбопытствовала она.

В ответ Гаурдак лишь тоскливо застонал.

«Спокойствие и надмирность, надмирность и спокойствие…»

— …все наслаждения мира могут упасть к твоим ногам, калиф славного Шатт-аль-Шейха, — гипнотизирующее нашептывал полубог, и звуки его голоса заманивали, затягивали, обволакивали и растворяли, как певчий спрут — доверчивых рыбаков Эгегейского моря. — Наслаждения, удовольствия и развлечения, которые тебе не приснятся и в волшебном сне, от которых грезы сливаются с явью и проигрывают ей, потому что не осталось в грезах ничего такого, что не стало бы для тебя реальностью! Музыка, танцовщицы, еда, питье, зрелища, поэзия, девушки, пение, несметные богатства, великолепные дворцы, стада прекрасных верблюдов и табуны чистокровных скакунов, и даже то, чему нет пока даже названия — всё будет в твоем распоряжении, только вообрази, только пожелай! Ты войдешь в историю Белого Света как счастливый из счастливейших, твоя жизнь будет проистекать на вершине блаженства и неги, а после ухода из этого мира чудесные сказки о тебе будут рассказываться века и тысячелетия!

На пухлой физиономии Ахмета застыла гримаса пресыщенности и легкого презрения — то ли к жизни вообще, то ли к предложению и его подателю в частности[214].

— Мне в моей жизни достало наслаждений, о велеречивейший из сладкоглаголивых. — Но всё это…

— Чтобы не сказать, что это они меня достали, — продолжил калиф, не слушая возражений. — Пропутешествовав две недели по горам и городам в опасностях, холоде и голоде я понял, как, оказывается, мне надоела патока удовольствий в медовой подливке дворцовой жизни, в которой утонул я, как глупая муха в шербете. Так что, река моей благодарности не знает берегов разумного, и с готовностью соглашусь с тобой, что наслаждения — это прекрасно, подобно цветению финиковой пальмы или полету бабочки над цветником пустынного оазиса, но верблюд моей тонкой душевной организации вряд ли перенесет глыбу их добавочной дозы. Как говорил премудрый Сулейман, осы излишеств могут только вредить улью человеческого благочестия, и окуривать его дымом воздержания и накрывать полотном скромности жизненно необходимо. И, если мне не изменяет память, я уже упоминал о том, что копьям твоего сладкоречия не пронзить доспехи моего убеждения?