Решимость ее ослабела, ей так не хотелось, чтобы Джон отошел от телефона.

— Вам нездоровится? Какой странный у вас голос, Виола, ради Бога, скажите правду, вы не больны?

— Да нет же! — она силилась смеяться.

— Но отчего же… право, у вас такой голос, словно вы плачете.

— Я улыбаюсь, улыбаюсь той улыбкой, которую вы приказывали мне не показывать никому, кроме вас. Телефонный аппарат ведь не в счет, да?

— Эх, лучше бы не в шесть, а в два, у Берклея за ленчем! Что-то мне ваш голос не нравится, Виола! Уж не надумали ли вы убежать от меня, а?

— О, Джон, зачем вы сомневаетесь во мне? Клянусь, я люблю вас и думаю только о вас, И… — она огляделась вокруг, словно преследуемая, — и сегодня в шесть часов вы узнаете, как сильно я вас люблю.

— Ладно, дорогая. Так ровно в шесть… И вы все время будете думать обо мне?

Щелкнул аппарат. Пусто. Нет голоса Джона. Теперь ее задача казалась еще труднее. Несколько минут разговора оживили тоску по Джону.

Но она не позволяла себе прислушиваться к своим ощущениям. Позвонила горничной, распорядилась подать автомобиль и принялась одеваться.

Она поехала к леди Карней на Норкфольк-стрит.

— Я хочу, чтобы вы позволили мне уехать к вам в «Красное», — сказала она коротко. — Вы говорили, что скоро тоже поедете туда. Я хочу укрыться там до вашего приезда.

Леди Карней отвечала:

— Пожалуйста, разумеется! Но только не в том случае, если вы намерены укрыться там с каким-нибудь прирученным молодым человеком или с кем-либо в таком роде. Этого я не могу допустить у себя в «Красном». Старый дом был бы возмущен!

Говоря это, она улыбалась. Дом в «Красном» был ее любимым местом, он казался ей как бы живым существом. И все знали, что приглашение в «Красное» является признаком особого расположения со стороны леди Карней.

— Благодарю вас, — сказала Виола. — Вы можете быть спокойны, я еду одна.

— Почему? — спросила бесцеремонно старая дама.

— Потому что я боюсь… смертельно боюсь сделать то, что мне сильно хочется сделать, — отвечала с горечью Виола. — Боюсь любить человека, который моложе меня на двенадцать лет.

— А, это молодого Теннента?

— Да, Теннента.

— Я вчера обратила на него внимание, — заметила леди Карней таким тоном, как будто это объясняло все.

Она наклонилась вперед и взяла Виолу за руку.

— Милочка, иногда бежать — означает признать себя побежденной. Некоторые мужчины так это понимают.

— Да, другие. Но не Джон.

Леди Карней откинулась назад и закрыла глаза.

— Я не хочу вспоминать, — сказала она медленно. — А вы меня заставляете.

Виола вдруг опустилась на колени у кресла старой дамы.

— Вы любили. Вам знакомо то, что я переживаю сейчас. Должна ли я?.. Надо ли?..

Она обхватила руками худые плечи леди Карней, словно в поисках защиты.

— Нет, не отвечайте, — зашептала она. — Я все равно сделаю, как решила. Прошлой ночью я заглянула в будущее, заглянула на десять лет вперед. Мне надо бежать от него.

— Ни один мужчина не заслуживает того, что получает от женщины, если она любит по-настоящему, — изрекла вполголоса леди Карней. — Тем не менее она отдает всю себя.

Виола поднялась и отошла к окну. На улице сверкал и шумел день молодого лета. Леди Карней тоже подошла и встала рядом.

— Пожалуй, я поеду в «Красное» вместе с вами. Нет, нет, не благодарите. Мне давно этого хотелось… Можно выехать после ленча, в автомобиле.

— После ленча, — повторила машинально Виола.

Через несколько минут она простилась с леди Карней и поехала домой укладывать чемоданы.

Адрес она оставила только своему банкиру. Прислуге сказала просто, что уезжает и будет телеграфировать с места. Потом позвонила по телефону к одной даме, которая знала решительно все и всех и болтала повсюду и о том, что знала, и о том, чего не знала. Виола сообщила ей, что доктор настаивает на ее отъезде из Лондона и отдыхе где-нибудь подальше от шума.

Оставалось только написать Джону — и все приготовления будут окончены.

Леди Карней заехала за Виолой в три часа. Она захватила в автомобиль корзинку с чайным прибором, поясняя, что они сделают остановку и напьются чаю в Эшдаун-Форест и в «Красное» приедут к семи.

Пока автомобиль проезжал по улицам Лондона, Виола всматривалась в каждого седока и прохожего, и боясь, и желая увидеть Джона.

— Какая утомительная и беспокойная штука — роман в наш неромантический век, — неожиданно изрекла молчавшая дотоле леди Карней. — Знаете, Виола, я иногда думаю, что любовь, как сила, и большая сила, должна была умереть, пока мир был молод. Потому что все эти условности или обычаи сделали ее худосочной и бесплодной. В наши дни проявить сильное чувство считается смешным или вульгарным, страдать из-за него — просто глупым, уступать ему — компрометирующим, как бы чисто это чувство ни было. Другие времена —-— другие нравы. Но я склонна считать, что дерзающая, рыцарская и не стыдящаяся себя страсть прежних времен была прекраснее.

Она заговорила о Джоне и его будущем.

— Он далеко пойдет. Только на днях мне говорил о нем Мэннерс. Он, кажется, из кожи лез, чтобы провести в Палату Маркса, этого королевского адвоката? Вчера я его у вас рассмотрела, и он показался мне дельным, самоуверенным и сильно влюбленным. Как только я заметила последнюю деталь, я спешно ретировалась.

Она положила свою белую, увядшую руку на руку Виолы.

— Время — лучший целитель, — сказала она ласково. — Во всяком случае оно затягивает корочкой больное место. Трагизм и прелесть жизни в том, что ничто прекрасное не остается на высшей своей точке. Я бы сказала, что нам помогает жить относительность всего в мире. Это железное правило, не знающее исключений. Когда Карней умер, я была уверена, что никогда не забуду его. Я и не забыла, но вспоминаю по-иному, не так, как прежде. Это есть целительное действие времени. Оно осторожно вытаскивает жало из раны, а когда боли больше нет, то и воспоминание бледнеет. Раньше вспоминать, как Карней любил меня, было мукой, особенно веснами. А теперь каждая раскрывающаяся почка радует, и та же ясная радость — в воспоминаниях. Вы, должно быть, слушаете и думаете: «Смешные старческие поучения!» Да, разница в возрасте — высокий барьер между двумя людьми. Но я хочу, чтобы вы поверили, что, как я ни стара, я понимаю вас и очень хочу помочь.

— Я знаю, — с трудом произнесла Виола. Философствование леди Карней раздражало ее. Да, ей легко говорить об утраченном счастье, когда прошло столько лет! А тут не прошло и нескольких часов, как губы Джона впивались в ее губы, голос, взволнованный, страстный твердил ей, что она — заря всей его жизни, возлюбленная, которой он жаждет. Нерешительность Виолы все усиливалась.

Может быть, глупо было бежать, может быть, все ее страхи — химера и она была несправедлива к Джону, не поверив в серьезность чувства? Может быть, она просто испугалась за себя, испугалась страданий и предпочла отречься от любви?

«Что я сделала? Боже мой, что я сделала?»

Поверил бы кто-нибудь, что такая женщина, как она, способна пуститься в эдакие авантюры: влюбиться, потом убежать, испугавшись слишком поздно явившейся любви? Ведь вот, треволнения любви не помешали ей выбрать подходящую шляпку, спрыснуть духами вуалетку, надеть самые красивые жемчужные серьги! Виола с порывом стыда и отчаяния посмотрела на свои туфли, платье, изящные мелочи туалета. Бегство от любви под эскортом двух ливрейных лакеев, с чайным сервизом, с горничной, едущей вслед поездом!

Вот она — любовь, когда молодость позади, любовь, когда помнишь прежде всего (и нельзя забыть!) о том, чтобы выбрать подходящего оттенка вуалетку и завить волосы как следует.

Горячие слезы подступили к глазам Виолы. Сознание, что ты смешна — ранит любовь больнее, чем все другое.

Автомобиль плавно несся до Эшдаунской рощи. Здесь сделали привал и напились чаю.

Деревья образовали изумрудный навес, под которым царила прохлада и пахло хвоей. Виола взглянула на часы. Пять часов. Через час Джон приедет в ее дом на Одли-стрит. Что-то он сейчас делает? Занимается ли у Маркса или в ожидании убивает время у себя в комнате? Все самые ничтожные мелочи, его касающиеся, казались ужасно важными и интересными. Она представляла себе, как Джон одевается, чтобы идти к ней, завязывает перед зеркалом галстук. Вот он — на улице. Вот входит в переднюю…