Она твердила себе, что не имеет права, нет… И заставила себя произнести то, чего ей говорить не хотелось:

— Это очень важно. Ужасно важно. Теперь вы знаете, о чем я плакала. И теперь вам следует уйти — на этот раз совсем, если не хотите остаться мне только другом…

— Никогда! — вскипел Джон. — Никогда, слышите вы? И я не допущу, чтобы вы предлагали мне камень вместо хлеба! Может быть, вы моей любовью не особенно дорожите… может быть, сейчас даже думаете о том, что я… уже любил раньше. Но (верьте или нет) это неправда. Вы первая, кого я действительно люблю. И никогда не перестану добиваться, чтобы вы полюбили меня, чтобы признались в этом. Мне почему-то верится, что вы уже любите… можете сердиться, а все-таки верю!.. Вас удерживают какие-то ничтожные сомнения… — Он заглянул ей в глаза. — Разве не правда? Я не могу заставить вас отвечать, могу только молить о милосердии.

— Отчего вы не хотите понять, как все это немыслимо, невозможно? Мы живем не в век рыцарской романтики, а в век трезвого девиза: «Ничего в кредит, все за наличные». Вы меня молите поступить эгоистично. Забавно! Приходится мне бороться и с вами, и с самой собой… Нет, нет, не надо, Джон, не трогайте меня! Будьте же и вы немножко милосердны! Посмотрим вместе в лицо правде. Вы только начинаете жить, впереди — успех, слава, если хотите. Через десять лет вы все еще будете молоды и сможете брать от жизни все, что захотите. Десять лет… вам непременно нужно, чтобы я продолжала? А мне это трудно. Видно, я очень суетная женщина. Но какая женщина, которая имела счастье быть многими любимой, иметь друзей, какая женщина, которую жизнь баловала, может посмотреть в лицо надвигающейся старости, не чувствуя всей ее унизительности? Это унижение и мука даже в одиночестве, а если рядом — молодость… прикованная к тебе… связанная с твоей старостью… о, Джон, неужели вы и теперь не видите?.. Не понимаете?..

— Нет, — отвечал он упрямо. — И не пойму. Это болезненные фантазии. Что за дело до разницы в годах, или в состоянии, или во всем другом, если два человека любят одинаково? Только одно это и важно. Вы говорили о предстоящей мне карьере, о том, что меня «позовет жизнь». Я не достигну ничего и буду глух ко всем ее зовам, если мне нельзя будет любить вас. Ведь так всегда: если вы хотите только одного, и ничего больше, оно вам дается, а если вы будете тянуться еще за чем-нибудь, — потеряете то, чего добились, и эта утрата уничтожит все успехи. Я ничуть не хочу принимать трагические позы — терпеть не могу трагизма, но говорю вам (и это так же верно, как то, что я в эту минуту стою перед вами): я всегда буду вас любить, и без вас моя жизнь будет бесплодной и пустой. Я себя достаточно знаю, чтобы утверждать это. Только после того, как пришлось иметь дело с ничтожным, учишься распознавать настоящие ценности! Ничтожно все, что было со мною раньше, и ничтожно то, что мешает вам полюбить меня. Неужели же оба мы из трусости упустим то прекрасное, что можем взять сейчас? Так выходит. У вас какие-то страхи — и вы стараетесь и меня заразить ими. Виола, вы не в силах изгнать меня из своего сердца и не сделаете этого!

Его руки обнимали ее, жадные губы искали ее губ, насильно пили их сладость. Он бормотал бессвязные нежности. Эти поцелуи — требовательные, молящие, сломили слабое сопротивление Виолы. Пламя, сжигавшее Джона, казалось, начинало охватывать и ее, добираясь до самого сердца. И когда она, в свою очередь, поцеловала Джона, притянув его голову к себе, — почувствовала, что пламя проникло туда.

Сумерки сгущались. Джон, стоя возле ее стула на коленях, по временам шептал что-то. Но его прикосновения, поцелуи говорили гораздо внятнее. После борьбы каждый черпал блаженное успокоение в близости другого.

— Что мне сказать вам? — шепнула, наконец, Виола. — Вы победили… и все же… все же…

— Никаких «все же» не может быть!

Он приподнял губами ее опущенные ресницы и заглянул в глаза.

— Хотел бы я, чтобы никто, кроме меня, не мог смотреть в них, — сказал он.

И засмеялся, прижимаясь щекой к ее щеке, сердце Виолы сжалось. Эта ребячливость снова напомнила ей… спугнула ее счастье. Но она ей так нравилась в Джоне!

— Опять вы затуманились, — сказал Джон подозрительно. — Отчего? Вы должны сказать! У вас теперь не должно быть от меня секретов.

— Так-таки ни одного? — Она пыталась смеяться, немного испуганная его страстностью.

Усмирила его поцелуем. И Джон сказал блаженно:

— Ну, пока еще — пускай. Но после того, как мы поженимся, — нет! О, я завладею вами целиком, погодите!

Он вдруг отпустил Виолу и, не вставая с колен, положил руки по обе стороны кресла так, что она оказалась в плену.

— А когда вы выйдете за меня замуж? — спросил он, пытаясь разглядеть ее лицо в полумраке.

Она попробовала снять одну из рук Джона, нервно посмеиваясь.

— Виола!

— Джон! — отвечала она в тон ему, но не умела скрыть дрожи в голосе. Потом добавила: — Я вам отвечу на это через месяц, считая с сегодняшнего дня.

— Через месяц! — как-то тупо повторил он.

— А что? Может быть, лучше через два?

Он с облегчением вздохнул и снова обнял ее.

— А мне на миг почему-то показалось… не знаю… Какой я идиот! Это я поглупел от любви и стал мнителен. И как не догадаться сразу, что ты просто подразнить меня хотела! Хорошо, любимая, я с величайшим нетерпением буду ждать ровно месяц, минута в минуту. Сделай, чтобы поскорее.

— Разве тебе так уж худо, что хочется, чтобы эти дни скорее прошли? — спросила она лукаво.

Джон смотрел на нее, как на чудо; упивался каждым словом и движением.

— Ты всякую минуту другая, — сказал он. — То ты — воплощение любви и ни о чем больше не помнишь, то снова такая, как обычно.

— Я боюсь сама себя, — отозвалась Виола каким-то странным голосом. — Боюсь полюбить слишком сильно!

Джон увлек ее к открытому окну. Было уже совсем темно, и сеял едва заметный мелкий дождик. Когда они высунулись наружу, брызги касались их лиц, словно едва ощутимая ласка.

Виола отодвинулась от Джона.

— Никогда у нас в жизни не будет вечера лучше этого, — сказала она. — Я буду помнить его до последнего часа.

— Будут и другие, — уверенно возразил Джон.

Она засмеялась.

— «Других» всегда сколько угодно, мой мальчик. Но одно только никогда не умирает.

Джон уже не мог вынести, чтобы хоть одна ее мысль, одно ощущение оставались ему неизвестны. Он ревниво вгляделся в лицо Виолы.

— Виола, что это? Почему вы теперь печальны?

Она сжала обеими руками его щеки и поглядела на него при тусклом свете. Джону показалось, что на ее глазах блестят слезы, но в голосе звучал смех, когда она сказала:

— О, любимый, любимый, отчего не могу я заставить звезды сойти вниз и устлать твой путь? Отчего не могу усмирить ветры с небес, когда они своими порывами разделяют нас? У меня нет ответа на твое «почему». Я тоже спрашиваю все время — и жду ответа, который никогда не прозвучит.

Интуиция любви — самая тонкая из интуиций. Джон отогнул назад голову Виолы:

— У вас есть что-то на сердце, чего вы не хотите сказать мне. Я это чувствую.

— Да ничего, ровно ничего, — горячо уверяла она. — Я люблю тебя, только этим одним и полно мое сердце.

Джон все-таки ушел от нее с беспокойством в душе. Потом это беспокойство отодвинулось куда-то вглубь, уступило место радостному возбуждению. Но он не забыл о нем.

Было еще рано — только девять часов. Он приехал на вокзал Ватерлоо и взял билет до маленького поселка, где часто проводил свободные дни.

От станции надо было идти пешком три мили. Дождь перестал, в воздухе носился запах мокрой молодой листвы, медовый аромат дрока и вереска. Стояла такая тишина, что слышно было, как скатывались капли с лепестков, как шуршали, распрямляясь, поникшие под дождем ветви. Порою с дерева сыпались брызги на Джона, живо напоминая ему минуты, когда они стояли с Виолой у открытого окна и дождик сеял на их непокрытые головы.

Джон остановился. Тишина, казалось, льнула к нему со всех сторон. Голоса деревьев, травы, дороги врывались в нее.