Ей открывалась высшая правда жизни, и то, что днем казалось запутанным и сложным, в эти минуты становилось ясным и понятным. Переплетение человеческих интересов, продажно вуалируемых потребностями социума, соображениями объективной целесообразности, раскладывалось на такие простые понятия как ложь и обман во имя достижения неограниченной власти и денег.
Это было мерзко, недостойно того великого счастья, которое выпало на долю людей, — жить, быть гармоничной частью земных плодоносных материй.
В эти минуты она помнила лишь тех, с кем была связана духовными или кровными узами, с кем не сражалась в битвах за кусок хлеба. Она писала стихи, глубоко эмоциональные, искренние, об ушедшей юности, о потерянных возможностях, о людях, с которыми ей было хорошо. Она умно и осознанно грустила, признавалась в любви, открывала объятия с таким целомудрием, что близкие ничего при этом не могли поставить ей в упрек.
Но это осталось в прошлом, это было до болезни. Теперь она гнала от себя тревожные и томительные чувства, по ночам старалась спать, придавив себя, если требовалось, клоназепамом.
Обожаемые ею бессонницы, ее поэтические наперсницы, так утомили ее, а надрывно-щемящие эмоции так истощили нервные запасы, что она чудом осталась жива, и больше экспериментировать не решалась. Отныне, если ей хотелось попутешествовать в прошлом, она, во-первых, очень ограничивалась во времени, а во-вторых, седлала для этого не эмоции и воображение, как делала раньше, а лишь бесстрастную память. Больше не возникали перед ее мысленным взором любимые лица, не звучали их голоса. Умолк и тот далекий баритон, мягкий и обволакивающий, померк и облик, вслед за которым она готова была идти в дождь и снег на край света. Душа была безжалостно изгнана из тела, в котором полновластным хозяином остался рассудок — отвратительное охранное устройство, щелкающее тумблерочками «стоит»-«не стоит», «надо»-«не надо», неумолимое, бесчувственное, слишком рациональное.
Но сегодня она вновь сидела у окна. Там, в сердце, где люди чувствуют боль и тяжесть, у нее было что-то туго, до опасного напряжения сжато. Казалось, что лишнее движение рукой, лишний поворот или наклон туловища приведет к его взрыву с оглушительным звоном и положит конец ее намерениям и начинаниям. Допустить этого было нельзя. Она чувствовала себя еще совсем молодой, и многое планировала сделать.
Однако сон не шел, и это тревожило. Просто смотреть на открывшиеся из-за туч бездны было неинтересно. Сначала она развлекала себя тем, что всматривалась в темные аллеи сквера, но это занятие быстро наскучило, так как не несло в себе никакой информации. Закрыв глаза, пытаясь еще что-нибудь придумать нейтральное и безопасное, чтобы победить или скоротать бессонницу, она не заметила, как обнаружила на экране воображения высокую крепкую фигуру, одетую в блекло-голубой деним. Невольно всмотревшись в колышущийся мираж, различила и невозможно дорогие кроссовки «Эйр Джордан», и кожаный пояс-барсетку и узнала того, о ком старалась не думать. Увидела, что он стоит, скрестив на груди руки, и в нетерпении покачивается с носков на пятки, беспокоясь тем, что она уже на четверть часа опаздывает на встречу. Вдруг она ощутила запах молодой зелени, почувствовала, как ее, бегущую к нему, подхватили его руки, закружили над землей… И зазвучал тот зовущий, притягательный голос, который рождал лишь терпкое желание победить земное притяжение и взмыть куда-то в мир холодных высей, где нет страстей и жарких стремлений…
— Больше мы не расстанемся! — звучал тот голос, как пытка.
Его мягкий баритон убивал ее, как медленная коварная смерть, тем, что был далеким и недосягаемым.
Она вскочила и резко задернула оконные шторы. Не зная, куда себя деть, начала мерить шагами комнату. Нет, не возвращаться к нему, не прикасаться к этой боли, не будить ее.
Господи, как страшно жить, отринув свою судьбу! Зачем? И чем?
Но она знала, что странно, необъяснимо нужна ему, пусть ушедшая в себя, пусть чего-то не принимающая, любая — нужна. И эти звонки…
— Ну, как ты там? — лаконично справлялся он, пружиня интонациями, скрывая в том искренность и жажду взаимности.
— По-прежнему, — отвечала она.
— Мне приятно слышать твой голос, — долетало до нее скупое, расчетливо-дозированное признание, чтобы не сорваться, не разбередить свои чувствительные струны, а паче того — не обещать невозможного той, которую он старался не тревожить, не коснуться обманом.
— Я знаю. Береги себя.
Говорила так, потому что в последнее время он жаловался на сердце. И она ничего от него не хотела: ни любви, ни его славы, которая грела и ее также, ни этих признаний (приятно! — его словцо), ни внимания. Хотела только, чтобы он был на этой земле, жил в одном с нею времени.
Теперь она была бессильна сопротивляться, и пустилась во все тяжкие: тихо-тихо, чтобы никого не потревожить, вошла в его квартиру. Оставила в коридоре обувь, пересекла прихожую, прошла мимо спальни и открыла дверь кабинета. Он сидел за компьютером. Руки привычно бегали по клавиатуре, а глаза неотрывно вычитывали нарождающийся на экране текст. Она остановилась справа от него.
Как жаль, что он больше не пишет от руки, у него такой красивый почерк, который не испортился даже после написания двадцати книг.
Он прекратил работу и молча посмотрел на нее, задержавшись бархатисто-вишневой грустью, оттеняющей свет его глаз, на ее чертах. Потом встал и подошел к окну. Долго там всматривался в такую же странную ночь, как эта, а затем провел пальцем по подоконнику.
— Снова пыль, надо сказать, чтобы убрали, — у него аллергия, его раздражает пыль, и он как будто извинился за это.
Она протянула руку к его лицу, кончиками пальцев прикоснулась к родинкам, смелея, погладила по щеке. Он принимал ее ласку, не шелохнувшись, опустив глаза, с обреченной безответностью, так идут на казнь смирившиеся бунтовщики. Чтобы не отреагировать, сдержаться, сжав губы, и не ответить.
Нет, так можно сойти с ума! Она с трудом отогнала наваждение. Вернулась к событиям дня, понимая, что это сегодняшнее потрясение выбило ее из колеи. Что-то мешало успокоиться. Она достала таблетку сибазона, положила под язык. Направилась в кухню, намереваясь заварить чай из трав — летом отец привез мяту и чабрец собственноручного сбора.
Проходя через столовую, обратила внимание на свой портфель, небрежно брошенный в кресло, увидела возле него незнакомый пластиковый пакет. Вот это да! Как же она забыла, что унесла домой чужие вещи?
Размышляя, открывать или не открывать пакет, вспомнила о клочке бумаги, который ей передала свалившаяся на улице женщина. Передала — значит, можно его посмотреть.
Дарья Петровна вернулась в коридор, торопливым движением открыла шкаф. В нос ударил запах, которого здесь не должно было быть. Порылась в карманах пальто. Так и есть, в правом обнаружила открытый флакон из-под нашатыря, жидкость оттуда выбежала, впиталась в ткань и теперь распространяла вокруг резкое напоминание о болезнях и лекарствах. В левом кармане под носовым платком лежал скомканный клочок бумаги.
Чувствуя, что что-то начинает проясняться, она, не спеша, прошла в кухню, выбросила в мусорную корзину пустой пузырек и поставила на огонь чайник. В кабинете взяла очки и устроилась, наконец, в столовой под абажуром низко висящей лампы. Развернула бумажку. Это оказался рецепт на гентомицина сульфат в ампулах номером десять. Выписан он был на имя Васюты И. Я. шестнадцати лет. Информация считывалась также со штампа — четвертая городская больница, и с личной печати врача — Лысюк Лидия Семеновна.
Теперь Дарья Петровна почти не сомневалась, что можно без угрызений совести изучить содержимое пакета, она догадывалась, что там найдет. Приподняв и взвесив его на пальце, только еще раз убедилась, что не ошибается. Внутри действительно оказалась коробка с лекарством и упаковка со шприцами. Кроме того, была еще пластинка «Аскофена», таблеток от головной боли, и стеклянная бутылочка с витаминами. В вытертом до пергаментной тонкости кошельке лежала пара ключей от английских замков и горсть мелочи.