Ланге обнял Лину за талию, привлёк к себе и повалил на кровать. Лина за плечи отстранила от себя Ланге, и вдруг улыбка сошла с её лица. Она вся сжалась и неожиданно со всей силой ударила его ногой в грудь. Ланге отлетел к столу и грохнулся на пол.

В номере раздался пронзительный женский крик. Лина стояла на кровати. Она разорвала на себе блузку, разлохматила волосы и кричала так, как будто в неё вонзили нож. Ланге провёл рукой по губам, увидел на ладони кровь. Он сразу отрезвел и с вытаращенными глазами тяжело встал с пола.

В дверь номера кто-то ломился. Ланге покосился на Лину, потом на ключ в замочной скважине, хладнокровно помедлил, оценивая обстановку. Потом он спокойно открыл дверь.

Сбежался народ, и тут же появились два полицейских. Наступила тишина, только тихо, без слёз рыдала Лина. Потом она, как будто окончательно успокоившись, начала объяснять полицейскому:

— Я работаю в гостинице уборщицей. Он, — она показала на Ланге, — вызвал меня прибрать в номере… Видите, что наделал нахал.

Ланге неторопливо достал носовой платок, вытер губы, потом облизал их и, неожиданно улыбнувшись, тихо сказал Лине:

— Молодец! Сожалею только, что эта игра не закончилась утром.

Он тут же вспомнил загорелого незнакомца, огляделся по сторонам, как будто искал кого-то. Теперь у Ланге не было сомнений, что гестапо продолжало за ним следить и в удобный момент подставило ему эту женщину. Но он был уверен, здесь его не арестуют с пропуском, подписанным Тербовеном, хотя, правда, ему разрешалось быть не в Тронхейме, а в Осло. «Выкручусь», — подумал он.

Полицейский просмотрел документы Ланге и предложил прогуляться до участка. Лина куда-то исчезла.

Утро в Тронхейме особенно туманно. Но ветер быстро разгоняет густые сизые хлопья, и только на рейде вода слабо дымится. На кораблях бьют склянки, и они гулко доносятся до города. «Сколько же сейчас времени?» — подумал Ланге, спускаясь к гавани. Всю ночь он просидел в полицейском участке. Два раза его допрашивали и утром выпустили, взяв подписку, что он до наступления темноты покинет Тронхейм.

Ланге решил как можно скорее встретиться с Уайтом. Невесело было у него на душе. Пропал аппетит, и он нервно курил. На морском вокзале Ланге купил билет на первый попавшийся транспорт, уходящий в Осло. За час до отхода транспорта, когда была окончена погрузка, Ланге уже стоял на баке и грустный смотрел на город. Он вспомнил транспорт, на котором приплыл в Заполярье, встречу с русскими катерами, то, с чего начались его беды. Потом полуостров Рыбачий, арест, побег, встречу с Хекконеном на Никеле и наконец Тронхейм. Вспомнил загорелого незнакомца, Лину, и его передёрнуло от этих воспоминаний. Успокаивая себя, Ланге решил: «Да, труднее стало работать…»

На транспорте вдруг зашевелился народ. Капитан объявил через мегафон:

— Выход в море запрещён, транспорт остаётся в Тронхейм-фиорде.

Группа людей с чемоданами оттеснила Ланге к трапу, он без сожаления поплёлся обратно в город и тут же выехал на аэродром, решив сегодня же вылететь на север в Лиинахамари.

Ланге купил билет на самолёт до Леастарес, прошёлся вдоль поля аэродрома, потом раздвинул кустарник, хотел сесть на скамейку — и остановился. В стороне под деревом стоял загорелый незнакомец. Посмотрев на Ланге, он неторопливо закурил, сунул в карман спички и, заложив назад руки, пошёл по тропе.

— Джентльмен, остановитесь! — крикнул Ланге и с ехидной усмешкой спросил: — Послушайте, сколько вам платят за то, что вы вторые сутки наступаете мне на пятки?

— Побольше, чем твой хозяин, — ответил тот и, вяло зевая, стал прохаживаться по тропе.

Ланге ушёл к полю аэродрома, смотрел на самолёты, и ему казалось, что вот-вот объявят о нелётной погоде… Гестапо могло придумать и не только это.

Но он всё-таки вылетел на Леастарес.

ГЛАВА 18

После совещания у рейхскомиссара Кайфер только на другой день возвратился в штаб дивизии, занимавший длинный дом с плоской крышей под гранитным выступом скалы. В многочисленных комнатах штаба стояла необычная тишина и, казалось, единственным человеком в этом доме был часовой у знамени в дежурной комнате. Но как только появился генерал, захлопали двери кабинетов, началась бестолковая суетня. Штабные офицеры ещё не знали, что ждёт дивизию. Предполагали, что ей придётся прикрывать отход войск в Норвегии, а это было равносильно гибели. Кайфер отдал первые распоряжения, и новость — держать фронт — мгновенно облетела все кабинеты штаба, и вскоре о ней заговорили в дивизии.

Генерал вызвал с докладом начальников служб. Он нервничал, перебивал их, наговорил грубостей начальнику армейской разведки.

— Русские готовятся к наступлению, а мы вторую неделю не знаем, что творится у них перед прорывом. Идите! — генерал карандашом показал на дверь и, глядя на покрасневшие шею и уши начальника разведслужбы, добавил: — Без доклада о захвате пленного не переступайте моего порога и пеняйте на себя.

С начальником инженерной службы разговор прошёл спокойней. Главное, что интересовало генерала, — минирование, установка проволочных препятствий, строительство огневых точек и укрытий от артиллерийского и миномётного огня, было выполнено. Инженер оказался предусмотрительным и уже составил план минирования дорог пехотными и противотанковыми минами.

— Я совершенно упустил это важное мероприятие обороны. Умница вы у меня! — похвалил Кайфер.

Последним докладывал офицер-связист. Он надеялся, что генерал останется доволен его предусмотрительностью и расчётливостью, но за это-то ему и досталось от Кайфера больше всех.

Готовясь к отходу дивизии и испытывая крайнюю нужду в телефонном кабеле, который давно не доставлялся в Заполярье, начальник связи приказал снять телефонную линию между передовыми подразделениями и некоторыми частями, расположенными в глубине обороны. Смотанный кабель отправили на склад в глубокий тыл.

— Это равносильно измене! — кричал генерал. — Под суд отдам, если к утру не восстановите связь!

Кайфер расстроился и быстро покинул штаб дивизии. Зимбель сопровождал его.

Наступил вечер. Генералу захотелось пройти по прифронтовой полосе, заглянуть на один из опорных участков, подышать свежим воздухом и отдохнуть от штабной суеты. Они медленно шли по тропе у подножья сопок, дымя сигаретами.

— Вы что нахмурились, обер-лейтенант? — спросил Кайфер.

— Я? Так, ничего, — встрепенулся Зимбель.

— Интересно, о чём вы думаете сейчас?

— О маме, — смущённо ответил Зимбель и тут же пожалел, что не соврал.

— Надо думать о фронте, о Германии, обер-лейтенант!

По лощине, между двух сопок, они вышли к Муста-Тунтури, пошли по ходам сообщений в проволочном заграждении. Здесь было многолюднее. Из землянок и огневых точек выглядывали солдаты, смотрели на командира дивизии.

Остановились около землянки полевого госпиталя. На фанерной двери был выжжен хромой солдат на костылях, с большим вещевым мешком. Из многочисленных карманов вещевого мешка торчали бутылки, колбаса, голова гуся, а из одного — свисала длинная цепочка с часами. Свободное место фанеры заполняли изображения берёзовых крестов.

Сверху на двери выжжена надпись:

— Уничтожить! — поморщившись, приказал Кайфер.

Вошли в полевой госпиталь. Кайфера встретил дежурный врач, полный, с выпяченным подбородком, тот самый, который осматривал прострелянную руку Даутенфельса. Кайфер бегло осмотрел раненых и спросил врача:

— Почему у всех ранения в руку?

— Это отделение с лёгкими ранениями, господин генерал… напротив — тяжёлое отделение…

Кайфер остановился около последней койки справа. Раненый вскочил перед генералом, опустил руки по швам.

— Больно? — спросил его Кайфер.

— Уже зажило, господин генерал, — бойко ответил тот и, осмелев, добавил: — Жалко, уходим отсюда, я бы не одному русскому поломал когти.