— И что же?

— Ничего.

— Отчего же он не жаловался в суд?

— Оттого, Чайк, что обрубленный палец еще не доказательство, и потому еще, что ограбленный боялся, как бы Смит не отомстил… Ну и молчал. Смит и на свободе, пока его не повесят по приговору суда Линча здешние жители, когда убедятся, что он агент. Однако пора и в дорогу, джентльмены!

Скоро дилижанс выехал из Сакраменто.

На следующее утро наши путешественники приехали в Сан-Франциско.

И Чайкин и Дунаев, прежде чем уйти, горячо благодарили Билля за благополучное путешествие и за то, что Билль был так добр к ним.

В свою очередь, и Билль, крепко пожимая руки обоим русским, проговорил:

— Такие пассажиры не часто встречаются… Надеюсь, мы будем хорошими знакомыми.

И Билль пригласил своих пассажиров пообедать завтра в семь часов вечера в ресторане рядом с конторой дилижансов.

— А вы, Чайк, редкий молодой человек… да! — прибавил в заключение Старый Билль.

Часть II

Глава I

— Ну, валим, Чайкин! Пойдем искать комнату. День-другой побудешь ведь здесь… Отдохнешь… А там на место поедешь! — проговорил Дунаев, веселый и радостный и оттого, что наконец добрался до Сан-Франциско цел, невредим и со своими тремя тысячами долларов в кармане, и оттого, что увидит невесту, и оттого, что скоро откроет мясную лавку и отлично заживет.

Будущее представлялось светлым и легко достижимым счастием. Требования у него от жизни были небольшие: быть хозяином мясной лавки, жить спокойно, иметь семью… чего еще больше желать бывшему матросу?

И Чайкин был очень рад, что добрался до Сан-Франциско и скоро уедет на ферму. Земля его манила. Вместе с тем главным образом его манила свобода. И он за этот год так уже привык к ней, что ему казалось каким-то далеким его недавнее прошлое, когда он был матросом на «Проворном».

Шагая по улицам, он вспомнил такое же чудное сентябрьское утро год тому назад, когда его наказали, вспомнил, как он опоздал на шлюпку, как его встретил Абрамсон, увел к себе, как он поступил на «Динору».

Казалось, как все это давно было! Каким он был забитым! Как трепетал он командира и старшего офицера, как боялся он боцмана!

А теперь?

Теперь он чувствует, что сам себе господин, и это чувство наполняло его душу радостной уверенностью, что и он человек не по названию только…

Дунаев привел Чайкина в ту квартиру, где прежде сам стоял и где хозяева были такие добрые.

Но оказалось, что там давно уж живут другие жильцы, и наши эмигранты наняли комнату в соседнем доме. Комната была небольшая, светлая и чистая. Кроме кровати, был и большой диван.

— Хватит для нас двоих, Чайкин, кровати и дивана… Небось прежде не так живали?..

— То-то, живали… А главное не в том, что худо жили, а в том, что в приневольной жизни жили!

— Я, братец, что было, то словно было и забыл, поживши в Америке… Вольно здесь жить… хорошо!

Они отправились взять ванну, — заведение ванн было поблизости, — и оба, вымытые, принарядившиеся в свои пиджаки, вернулись домой, чтобы оставить узлы с грязным бельем и дорожным платьем, и затем расстались до вечера.

Дунаев пошел к невесте, а Чайкин собирался побродить по городу, зайти к Абрамсонам, предъявить рекомендательное письмо капитана Блэка и послушать в парке музыку.

Чайкин прежде всего погулял по главной улице, вместо того чтобы идти к Абрамсонам, и пошел к набережной… Его тянуло туда — посмотреть на те места, где он впервые ступил, где его, готового уже ехать на вольной шлюпке на «Проворный», встретил Абрамсон.

Чайкин спустился к пристани. Салуны на набережной были полны. И на набережной было много матросов разных национальностей, с многочисленных судов, стоявших на рейде у пристани.

Чайкин взглянул на рейд, и крик изумления вырвался у него из груди.

Невдалеке стоял на якоре клипер «Проворный», такой же щеголеватый, как и прежде, весь черный, с золотой полоской вокруг, с высокими, немного подавшимися назад мачтами и с белоснежной трубой.

У Чайкина екнуло сердце не то от страха, не то от неожиданности.

И в то же время ему очень хотелось увидать русских матросов, поговорить с ними, узнать, как живется им, по-прежнему ли трудно, или полегче.

Он стоял и не спускал глаз с клипера, ожидая, не отвалит ли шлюпка…

И действительно, к парадному трапу был подан щегольской вельбот, в него спустилась толстая приземистая фигура в статном платье, в которой Чайкин тотчас же угадал капитана, — и вельбот отвалил.

Усердно налегая на весла, откидываясь назад и выпрямляясь, когда лопасти весел на секунду оставались плашмя в воздухе, матросы гребли с тою однообразною правильностью и с тем мастерством, которым особенно щеголяют на капитанских шлюпках.

Вельбот быстро приближался к пристани.

Чайкин отошел немного в сторону от того места, где должен был пристать вельбот.

— Крюк! — услыхал он отрывистый, сипловатый голос капитана и глядел на его красное бульдожье лицо, обросшее заседевшими черными бакенбардами.

Матрос на носу шлюпки бросил весло и взял крюк.

— Шабаш! — раздалась команда капитана.

И в мгновение ока весла были убраны, и вельбот пристал к пристани.

Капитан вышел из шлюпки.

— По чарке за меня! — сказал он, обращаясь к молодому загребному, который вместе с другими гребцами стоял, вытянувшись, перед капитаном и, весь вспотевший, тяжело дышал своей здоровой, высоко выпяченной грудью.

— Покорно благодарим, вашескобродие! — за всех отвечал загребной.

— Вельботу быть на пристани в семь часов!

— Есть, вашескобродие.

— Слышал?

— Слышал, вашескобродие, в семь часов.

— Если минуту опоздаешь… смотри!..

И с этими словами капитан пошел своей быстрой походкой по пристани, слегка сгорбившись по морской привычке.

Он был в нескольких шагах от Чайкина, взглянул на него и равнодушно отвел взгляд.

«Не узнал!» — подумал Чайкин.

И в ту же секунду в голове его блеснула мысль:

«А что, если б он узнал да велел отвезти его на клипер?»

От одной мысли у Чайкина упало сердце, и он инстинктивно отодвинулся.

Его окрик: «Прикажу вас всех отодрать!» — напомнил Чайкину прошлое и заставил облегченно вздохнуть, когда он, успокоенный, радостно подумал, что теперь никто не может сказать ему этих слов…

Капитан взял коляску и уехал.

И гребцы тотчас же выскочили на пристань, исключая одного, и пошли на берег, направляясь, очевидно, в ближайший кабачок, чтобы «раздавить» по стаканчику.

Тогда Чайкин подбежал к ним.

— Братцы-матросики, здравствуйте! — радостно воскликнул он.

— Здравствуйте, земляк! — ответили матросы и, видимо, не узнавая Чайкина, удивленно смотрели на него.

— Аль не признали, братцы?

— Да вы кто такие будете? — спросил загребной.

— Нешто не узнал Чайкина, Вань?

— И впрямь, не узнал… Здорово, брат… Тебя и не узнать, Чайкин… Совсем форсистый стал… ровно господин.

Вельботные обрадовались и пожимали руку Чайкина — недаром же его все так любили на клипере. Его оглядывали и дивились.

— Так ты, значит, остался тогда…

— Остался, братцы…

Они вместе пошли в кабачок, и Чайкин на радостях угостил всех по стаканчику и выпил сам пива.

— Ну что, братцы, как живете?.. по-старому?

— По-старому! — отвечал загребной. — А ты как?

— Хорошо, братцы.

— При месте?

— В матросах был, а теперь около земли буду… И денег заработал, братцы… И вообще хорошо на воле жить… А старший офицер как?

— Известно, как… Только, слышно, отмена скоро порки будет! — сказал загребной.

— Беспременно должна быть… А боцман что? — спрашивал Чайкин.

— Боцман куражится… Что ему!..

— Кланяйтесь Кирюшкину, братцы, от меня. И всем ребятам кланяйтесь… А скоро пускать будут команду на берег?

— Первую вахту завтра…

— И Кирюшкина пустят?