Доставал и минометный обстрел, он не прекращался, и мины приближавшиеся с воем, рвались вблизи. Разлетавшиеся осколки с противным скрежетом, казалось, проносятся рядом с головой. Я еще не умел различать по звуку направление полета мины, и шлепался на землю при каждой, удивляясь смелости моего спутника, не обращавшего внимания на некоторые из них.
Часто на нашем пути встречались трупы, а навстречу ползли в тыл раненые, многие стонали от боли.
Уже когда оставалось проползти метров пятьдесят и я предвкушал прелесть спасительно безопасного окопа, вдруг почувствовал, что на моей спине промокла шинель от чего-то теплого. Сверкнула мысль: ранен!
Пошевелил плечами, помахал руками — вроде ничего не болит.
Доползли до траншеи, вырытой лишь чуть выше пояса, дальше копать нельзя — вода. На дне траншеи лежат солдаты. Многие спят; не обращая внимания на падающие мины. Лежат тяжелораненые, наспех перевязанные промокшими от крови бинтами, их по одному перетаскивают в тыл санитары.
Снял с плеч термос: оказалось, пробит осколком, часть жидкости от рисовой каши с мясом вылилась мне на спину.
Писарь стал разливать водку (налил и мне для храбрости), а я, достав из голенища свою самодельную ковровскую ложку, приступил, помогая ею, к раздаче каши, наклонив термос и выгребая ее «через край». Каши хватило всем: после «жаркого» дня, в течение которого, рассказали бойцы, были две неудачные попытки захвата немецких позиций, осталось мало уцелевших.
Немцы, опасаясь ночной вылазки и стремясь помешать подходу подкреплений, без конца обстреливали из минометов наши траншеи. Мины ложились рядом. Иногда попадали и в ближайший окоп, после чего раздавались стоны и крики раненых, их число все время увеличивалось. Сколько при этом было убитых, неизвестно, убитые молчат.
Продукты доставлены, можно собираться обратно, но вылезать из окопа и вновь ползти по открытой простреливаемой поляне было еще страшнее, чем оставаться под беспрерывно завывающими минами. Однако близился рассвет.
Вытащив на бруствер и уложив на плащ-палатку и шинель одного из тяжелораненых, мы тронулись в обратный путь. Было еще страшнее, чем раньше, к тому же стонущего раненого было не только тяжело тащить, волоча по земле, но выбирать более скрытные места по пути было невозможно. Казалось, не будет конца пути. Наконец, свет от ракет стал менее ярким, реже стали доставать нас мины, только пулеметные трассы по-прежнему иногда рассекали темноту.
Вот и кучка кустарника и овражек, за которым должна быть повозка.
Раненый замолчал, может быть, потерял сознание. Повозку пришлось еще подождать под редкими разрывами мин.
Вернувшись в расположение взвода связи, я долго не мог унять нервную дрожь. Улегшись спать рядом со спящими вповалку товарищами, я вновь, минута за минутой, пережил все происшедшее только что, и мне было еще страшнее, чем тогда, когда все это происходило наяву.
С рассветом завыли залпы «Катюш» по расположению немецкой обороны, пронеслись звенья Илов — штурмовиков, изрядно ее проутюживших, после чего поднятые в атаку поредевшие эскадроны захватили наконец позиции противника. Это следовало из полученной команды на подготовку к передислокации.
В дальнейшем были еще более страшные и опасные, по-настоящему боевые эпизоды, но этот, первый, наиболее отчетливо застрял в моей памяти. Хотя с тех пор миновало около 70 лет, он столь же явственно, как и тогда, помнится мне до деталей.
Перевалило за вторую половину ноября. Ночами изрядно подмораживало, днем беспрерывно моросил холодный дождь, одежда промокала насквозь.
Произошла очередная «смена белья» — так называлась передача наших позиций подошедшим на смену стрелковым частям. Двинулись куда-то вдоль фронта. В полковом взводе связи коней на всех не хватало, ехали верхом поочередно. Пешие шли, держась руками за борта груженных имуществом двух двуконных повозок. На привале днем жгли костры, перед ночным привалом выкапывали прямоугольный ров глубиной в полтора штыка, на всей его площади жгли костер. Через некоторое время костер разбрасывали и на дно рва настилали сосновый лапник, укладывались на него вповалку, закутавшись в шинели и накрывшись плащ-палатками. Нагревшаяся от костра земля, накрытая телами и плащ-палатками, долго, почти до подъема, сохраняла тепло. Но поспать ночью удавалось далеко не всегда.
Однажды, помню, мы шли с короткими перерывами четыре дня. И люди и кони засыпали на ходу. Нередко верховые во сне падали с коней, часто, когда колонна поворачивала, многие продолжали идти вперед, пребывая во сне. Засыпал и я на ходу, держась руками за повозку, а когда не спал, все равно находился в состоянии какой-то полудремы, в которой сон переплетался с действительностью.
Идти было очень тяжело: дорога покрыта замерзшими следами людей и коней. В темноте наступаешь на ребро замерзшего следа, нога подвертывается. Преодолевая боль, идешь дальше, стараясь держать в постоянном напряжении сустав ступни.
Во время ночных привалов нужно было налаживать телефонную связь между штабом полка и эскадронами и дежурить у телефонных аппаратов, прижав к уху прикрепленную резинкой телефонную трубку. После подъема, когда эскадроны уже тронутся в путь, нужно сматывать связь и догонять их. Когда во время движения передавалась команда командирам эскадронов собраться у штаба полка для проведения рекогносцировки, мы уже знали, что предстоит выход на передовую.
Эскадроны, сдав коней коноводам, уходили на передний край, сменяя занимавшие его стрелковые части, а мы — свободные от дежурства телефонисты и радисты без раций — занимались саперным делом: рыли блиндажи для штаба, командного и наблюдательного пунктов (КП и НП).
Телефонисты, обеспечивающие связь КП и НП с эскадронами, очень быстро выбывают из строя. Они не штурмуют позиции противника, как бойцы сабельных эскадронов, не ходят в разведку и не несут вахты в передовом охранении, что почти всегда равносильно гибели. Но в то время, когда остальные бойцы прижимаются к земле во время шквальных минометных или артиллерийских обстрелов и бомбежек, как назло, рвется связь: кабель перебит снарядом или танки намотали его на гусеницы.
Командиру эскадрона в таком случае связь жизненно необходима, вот и приходится по его требованию лезть в самое пекло, искать место разрыва, таща на себе катушку с кабелем. Из таких выходов часто уже не возвращаются.
Настало время заменить выбывших телефонистов, и я отправился на передний край.
На этот раз на передовой было затишье, изредка раздавались короткие пулеметные очереди, минометы молчали. Я без опаски, даже не пригибаясь, дошел до хода сообщения, вырытого в полный профиль.
Место телефониста — рядом с командиром эскадрона. Я занял окопчик, вырытый моим предшественником, отправленным в тыл из-за ранения, и подключился к связи.
В пределах полка все его подразделения (штаб, НП, эскадроны, полковая батарея и другие) связаны общей телефонной сетью. Все переговоры командиров и команды, поступающие от КП (командный пункт), слышны в телефонной трубке. Поэтому телефонист — самый осведомленный о происходящем в бою, не исключая командира эскадрона, которому передается трубка, только когда ему нужна связь со штабом или когда его вызывают вышестоящие начальники.
Слушая эти переговоры, я поневоле отвлекался от происходящего рядом и меньше реагировал на постоянный обстрел. При смене позиций тащил провод, вытягивая его из катушки, к новому расположению комэска, отрывал окопчик, устанавливал телефон и сообщал на НП (наблюдательный пункт полка), что связь установлена.
Постепенно я втянулся и шел на передний край почти как на работу. Наиболее опасными для жизни, конечно, были выходы на восстановление разорванной связи. Но и они отходили на второй план под влиянием нечеловеческой усталости и постоянного недосыпания.
Все то время, когда я оказывался в наиболее опасных ситуациях, меня почему-то не оставляло убеждение, что смерть меня минует и я переживу войну. И действительно, я столько раз чудом оставался цел, что, казалось, меня опекает некий ангел-хранитель. Началось с чудесного освобождения Ростова — первого крупного города, отбитого у врага с начала войны, и разгрома захватившей его вражеской группировки. Это избавило меня от участи, постигшей оставшуюся в городе семью Файкиных.