Летчик и вправду вылез из кабины, что-то негромко сказал приблизившемуся к нему командиру эскадрильи Миколе Череде, отошел на два-три шага от самолета и закурил, жадно затягиваясь дымом. Потом, взглянув на Черемушкина, подошел к нему, положил руку на его плечо и сказал так, будто слова застревали в горле:

— Что ж поделаешь, брат… Война…

Поляна оказалась далеко позади, а Денисио, глядя на землю, все не мог отрешиться от мысли, что до сих пор видит глаза механика Петра Черемушкина, в которых после слов Валерия Строгова застыла такая боль, которой хватило бы и на тыщу простых смертных людей…

А вот и еще одно полюшко-поле, где тоже какое-то время базировался истребительный полк, и в том числе — эскадрилья Миколы Череды. Это здесь произошел эпизод, о котором долго вспоминали летчики.

В тот день после успешного воздушного боя, в котором четверым нашим истребителям удалось срубить двух «фоккеров», они возвращались на базу, когда один из них, лейтенант Юрий Киселев, вдруг пошел на снижение, сказав по радио Миколе Череде:

— Забарахлил мотор, командир. Не тянет. Иду на вынужденную. Случилось это, к счастью, уже на нашей территории, хотя до базы было еще далековато — километров пятьдесят. Микола ответил:

— Садись, по возможности маскируйся, вышлю механика.

Киселев сделал круг над каким-то небольшим населенным пунктом и благополучно приземлился неподалеку от него рядом со старыми стогами соломы.

С запада доносился гул артиллерийской канонады — фронт приближался, и Киселев с тревогой подумал, что если к вечеру он отсюда не улетит, то будет уже поздно: ночью здесь уже наверняка будут немцы.

Кое-как прикрыв крылья своего «ишачка» соломой, летчик присел в тени стога, закурил. Над ним пролетало к линии фронта несколько пар штурмовиков под прикрытием четверки «чаек» и вскоре оттуда, куда они летели, послышались раскаты бомбовых ударов.

Да, фронт быстро приближался, и это не могло не вселять в летчика все большей тревоги.

И вдруг он увидел, как к нему во всю прыть мчатся два мальчугана, мчатся так быстро, будто их кто-то преследует. Вот они приблизились к нему и тот, что постарше, мальчишка лет двенадцати; еле переводя дыхание, бессвязно выпалил:

— Дяденька летчик, мы вот с Тимкой… У нас в деревне мужиков кроме дядьки Захара нету, кто на фронте, кто в лес ушел, а дядька Захар… Маменька наша сказала: «Бегите к дяденьке летчику, пускай чичас же упархивает…»

Киселев, ничего толком не поняв, спросил:

— Тебя как зовут-то, малец?

— Меня? Меня Павкой. А он — Тимка. Фамилии наши — Богатовы.

— Ну вот что, Павел Богатов, — сказал Киселев, — давай-ка все по порядку. Кто такой дядька Захар, почему я должен срочно упархивать.

И Павел Богатов рассказал по-порядку.

Деревня их называется Причумка, потому что речка, что течет вон там, за деревней, называется Чумкой. А колхоз, который был в деревне, прозвали именем Горского. Кто такой Горский — ни Павка, ни Тимка Богатовы не знают. Да и нету теперь вообще никакого колхоза, потому что весь скот угнали колхозные пастухи на восток, а все правление, кто не на фронте, ушло в леса. Остались одни старухи и несколько нестарых женщин, которые, как вот мать Павки и Тимки — больные.

А теперь вот насчет дядьки Захара. «Убивец он самый настоящий. За „убивство“ в пьяном виде колхозного тракториста отсидел десять лет, вернулся из тюрьмы такой злой, как вурдалак, говорит мамка. Когда все мужики ушли, он стал ходить по хатам и говорить: „Чтоб все слушались моего приказу, потому что я буду теперь тут хозяином. Немцы не сегодня-завтра заявятся и поставят меня полицаем, ихние люди, уже сказали мне об этом. И тогда я кого хочу буду миловать, кого хочу — казнить.“ А казнить у него есть чем: и винтовка у него есть, и гранаты.

Сейчас дядька Захар пьяный спит, а как проснется, обязательно начнет стрелять из винтовки и по самолету, и по летчику. И гранаты в ход пустит. Чтоб перед немцами уважение заслужить, говорит мамка. Потому и упархивать дяденьке летчику „надо чичас же“…»

Не из трусливого десятка был лейтенант Киселев и, если б не подумал о том, что эта сволочь, дядька Захар, может поджечь самолет, то, пожалуй, ничего особенного и не предпринял бы, ожидая, когда на «У-2» привезут его механика. Но теперь решил, что необходимо предпринимать какие-то срочные меры.

В первую очередь, он стал копаться в моторе. И тут же вспомнил, как, будучи курсантами, он и его друзья во всю ивановскую чертыхались, когда приходила пора сдавать зачеты по мотороведению. Только и слышалось: «На кой нам сушить мозги всякими этими проводочками, жиклерами, степенями сжатия и прочей чепухой? Для чего тогда существуют авиатехники, авиамеханики, инженеры? Дело летчика — летать!»

И вот он сейчас копается в этих самых проводочках, с неприязнью поглядывает на не такие уж сложные премудрости двигателя «И-16», на чем свет клянет себя за то, что в свое время так непростительно халатно относился к изучению моторов, и уже хотел было, отчаявшись, бросить бесполезное занятие, когда вдруг случайно заметил: у одной из свечей каким-то образом отсоединился провод. Получилось, что один цилиндр не работал, отсюда и резкое уменьшение тяги, и перебои в работе всего мотора.

Устранив неисправность, лейтенант Киселев забрался в кабину и, преодолевая необыкновенное волнение, начал запускать мотор.

Мотор заработал сразу же, с первой попытки. Приборы не показывали никакого отклонения. Можно было выруливать, ставить машину против ветра и взлетать. Однако лейтенант, почти совсем убрав газ, вылез из кабины и, вытащив из кармана комбинезона плитку шоколада, которую он всегда брал с собой в полет как НЗ, отдал ее мальчику.

— Раздели это на три части, — сказал он улыбаясь. — Одну отдай своей маме, одну — Тимке, и одну — себе… А теперь быстро бегите домой, чтобы вас не увидал дядька Захар…

Он взлетел и, сделав полувираж, развернулся и взял курс на свою базу. Набирать большую высоту не стал — встречаться одному даже с парой «мессеров», которые могли оказаться на пути, не входило в его планы. Тем более, что в бою, из которого он недавно вышел, расстрелял почти весь боезапас. Если что и оставалось, то не больше, чем на одну пулеметную очередь.

И вот не прошло и пяти минут после взлета, как лейтенант Киселев, оглянувшись назад, увидал немецкий истребитель — «мессершмитт». В том, что летчик «мессера» тоже его заметил, можно было не сомневаться: хотя и не резко, но он все же пикировал на «ишачок», заметно сокращая расстояние.

Невольный холодок пробежал по телу лейтенанта Киселева. Конечно, если бы ему было чем драться, он чувствовал бы себя увереннее. Один на один — это не страшно (на миг мелькнула мысль: а почему на один? Может, его напарника сбили? Тогда немец наверняка будет драться с особой яростью). Но когда патронов — кот наплакал, тут уж легко не будет.

А «мессер» был уже совсем рядом. Висел, как говорят, над головой, готовый в любое мгновение ударить из пулемета или из пушки прямо по кабине.

Киселев решил сманеврировать на глубоком вираже. Намного уступая «мессершмитту» в скорости, «И-16» настолько же превосходил его в маневренности. Недаром по словам Денисио испанцы называли его «моска» — «муха».

Однако глубокий вираж мало что дал Киселеву. Немец рванул свою машину вверх — и снова оказался над головой у Киселева. А потом опять спикировал, но теперь уже оказался на той же высоте, что и лейтенант, и, прибавив скорости, прошел с Киселевым на параллельном курсе, обгоняя его, будто специально подставляя борт своей машины под удар. Но самым удивительным было то, что немец, перед тем как обогнать «ишачка», несколько секунд висел у него на хвосте — самое удобное положение, чтобы обстрелять противника почти без промаха.

Киселев же такого момента не упустил. Как только «мессер» вырвался вперед (когда обгонял — лейтенант увидел на борту «мессершмитта» что-то похожее на линии нот с ярко вырисованным скрипичным ключом), Киселев нажал на гашетку и выпустил по немцу короткую пулеметную очередь. Очень короткую. И — от досады и отчаяния даже скрипнул зубами: патронов больше не было.