Сережка! — закричал Вася, словно командир мог услышать его голос. — Сережка!..

Он на секунду опустил голову на штурвал, а когда поднял ее, сразу же увидел рядом со своим самолетом черные крылья «мессера». Истребитель мчался с бешеной скоростью, открыв огонь из всех пулеметов. Вася услышал в шлемофоне, как громко застонал штурман. Обернувшись, летчик взглянул на стрелка. Тот спокойно поворачивал турель. Васе хотелось крикнуть: «Давай, ну давай!». Но он сжал губы, отвернулся. И скорее почувствовал по мелкой дрожи машины, чем услышал, как штурман открыл огонь. Казалось, «мессершмитт» не вспыхнул, а взорвался. Клуб огня на одно мгновение словно повис в воздухе, потом ринулся вниз, в море. Стрелок-радист не видел, как сомкнулись над самолетом волны, но ему казалось, что он слышит далекие, едва слышные звуки в эфире: «Вилли… Вилли… Вилли…»

Глава вторая

1

«Он так и кричал в эфир, паршивый фриц: «Вилли, Вилли!» — писал Нечмирев Андрею. — А я в это время думал: вот и не стало нашего Сережки, самого душевного парня, друга… Ты хорошо его помнишь? В училище он был в четвертой эскадрилье. Как он летал, Андрей! Яша всегда говорил: «Не всех летчиков можно называть соколами. Есть летчики-воробьи: взлетит, увидит в небе немца — и уже жмется к земле. Сергей Горб — вот сокол. Ему простор подавай, высоту, бурю… Кажется, в бою у него и крылья быстрее становились!» Да, нет Сергея, и на душе пусто стало. А сердце злее. Будто еще сильнее сжал его кто-то…»

Прав Нечмирев: злее становится сердце. Скольких друзей не досчитаешься после войны! Только вчера Андрей получил письмо из Ленинграда: погиб Костя Бреславский, друг по училищу. Протаранил на «яке» немца и сам врезался в землю. Андрей хорошо помнит мать Кости, она как-то приезжала в училище — беленькая старушка с печальными глазами, в которых, казалось, ни на минуту не угасает тревога за сына. Костя любовно подшучивал над ней. «Мама, — говорил он, — ты ведь знаешь, что большие птицы живут по сотне лет. А я разве не большая птица?» И вот уже нет Кости, и, наверно, не выдержит старенькое сердце матери, когда она узнает обо всем… Вчера — Костя, сегодня — Сергей, а завтра… Как это поется в песне: «Так что ж, друзья, коль наш черед…» Наш черед… Кто знает, когда он наступит. И стоит ли об этом думать? Никита говорит: «Перед боем лучше вспоминать о прошлом, чем думать о будущем. Ведь мы неплохо пожили, трын-трава, нам есть что вспомнить». Вряд ли Никита прав. Надо думать и о прошлом, и о будущем…

Андрею иногда казалось, что позади осталось большое, наполненное незабываемыми событиями прошлое: солнечный город у моря, жаркие деньки на ударных стройках, когда он в сером фартуке каменщика и с мастерком в руке взбирался к самому небу по строительным лесам, летное училище, Игнат, Лиза… Он вглядывался в это прошлое, спрашивая самого себя: «Все было правильно?» Пожалуй, да. Ничто не тревожило совесть, и если бы все пришлось повторить сначала, Андрей прошел бы этот этап своей жизни таким же путем. Почти таким же. Может быть, сейчас не так грубо, как тогда, он оттолкнул бы Лизу, поступил бы с ней как-то иначе… Наверно, он сумел бы сделать так, чтобы она вернулась к Игнату, и Бледнолицый был бы счастлив, как счастлив Никита с Анкой. А что можно сравнить с радостью видеть счастье своих друзей?!

Никита говорит: «Но надо же и самому иметь хотя немножко личного счастья. Надо, чтобы ты любил и тебя любили. Тогда… Эх, трын-трава, тогда живешь совсем по-другому, все становится каким-то особенным…» «Что — все?» — улыбаясь, спрашивает Андрей. «Чудак ты! (Никита не мастер рассказывать о своих чувствах, но ему жаль друга: как можно не понимать такого?) Вот ты, например, лежишь сейчас на поляне, а лес шумит, шумит… Ты, наверно, скажешь: «Ну и что ж? Пускай себе шумит». Нет, брат… Он шумит, а я думаю: вдруг вот в эту самую минуту, далеко в Сибири, сидит на поляне моя Анка и слушает, как шумит лес… Тревожно у нее на душе и радостно. Знает: есть где-то Никита, самый близкий человек, такой близкий, что будто одно сердце на двоих, и тронешь это сердце там — сожмется оно вот здесь. Да… И думает Анка: «Услышал бы сейчас Никита, как шумят деревья, и вспомнил бы обо мне…» А я как раз и вспоминаю о ней! Почему? Чувствуем мы с ней одинаково, вот почему. Как это говорят: там аукнется, здесь откликнется… Не могу я рассказать об этом как следует, трын-трава, самому понимать надо».

Андрей потерся виском о голову Никиты:

— Немножко понимаю, друже. Вот кончится война…

Когда Андрей думает о том, что будет, когда кончится война, прошлое уже не кажется ему таким большим и незабываемым. Собственно говоря, жизнь только начинается! Впереди еще будет то личное, о чем говорит Никита. Будет много светлых дней, когда можно мечтать о грядущем без оговорок: «Если останусь жив, тогда…» Может быть, это лучше, что он сейчас один: над головой ведь не лес шумит. Чаще, куда как чаще, воют бомбы и свистят пули. Как переживет Анка, если Никита… Впрочем, на войне об этом не говорят и не думают. На войне можно любить, но нельзя думать о смерти… Это хотя и не закон, но очень мудрая логика. Логика человека, который любит жизнь… А кто ее не любит!

2

Да, кто ее не любит! Андрею казалось, что вот только теперь, когда никто не мог сказать с уверенностью, что и завтра он снова увидит и восход и закат солнца, каждый человек по-настоящему понял, как дорога для него жизнь, какими крепкими узами он связан с ней. Кто это сказал, что на войне притупляются чувства! Сколько бы Андрей ни размышлял над этим, он все больше и больше приходил к выводу: чувства не только не притупляются, наоборот, в них раскрываются самые лучшие черточки, делающие человека красивее. С какой, например, любовью, настоящей материнской заботой летчики относятся к механикам, сколько дружеского тепла в отношениях механиков к своим командирам!..

Пилотов транспортных самолетов «ЛИ-2» в воздушной армии называли одним словом: «ночники». Летчики-истребители, бомбардировщики, штурмовики почти никогда не видели их на аэродроме — ночью полк работал, днем у машин суетились только инженеры, техники, мотористы. Пилоты прилетали на заре, наскоро завтракали и, валясь с ног от усталости, шли спать. Воздух дрожал от гула моторов, земля дрожала от взрывов бомб, а механики входили в землянки на цыпочках, чтобы не разбудить своих командиров. Перед вечером из штаба полка приходил посыльный: пилотов вызывали для получения очередного задания. Обычно в это время у входа в землянку сидели механики, густо дымя махрой, шепотом переговаривались. Какими-то никому неведомыми путями они уже знали: сегодня лейтенант Степной повезет тол партизанам Белоруссии… Лейтенант Безденежный вылетает под Киев с группой парашютистов-подрывников… Капитан Булгаков получит задание на вылет к тарнопольским партизанам…

Машины стояли уже в полной готовности, и у механиков были свободные полчаса. Они сидели, разговаривали и… сторожили сон своих командиров. Вот подошел посыльный из штаба. Все, как по команде, отворачивают рукава комбинезонов и смотрят на часы: шестнадцать сорок пять. Пилоты могут спать еще пятнадцать минут. Посыльный говорит:

Приказано командирам кораблей срочно явиться в штаб.

Механики продолжают беседу, только дым от самокруток и трубок становится гуще. Посыльного не замечают. Он хочет пройти мимо механиков в землянку, но кто-то останавливает его рукой:

Чего толкаешь? Не видишь, люди сидят…

Никого я не толкаю. Мне надо вызвать летчиков в штаб…

Чшш! Чего кричишь? Нельзя потише, что ли? Сначала на часы погляди.

Посыльный смотрит на часы: шестнадцать пятьдесят. Он знает, что его пустят в землянку только в семнадцать. Ни секундой раньше. Ему остается присесть рядом с механиками, послушать, о чем они говорят. Интересно ведь, черт возьми, посидеть с людьми, которых так же, как летчиков, называют таинственным именем — «ночники». Может быть, сейчас кто-нибудь расскажет о полете в глубокий тыл врага, о воздушной схватке, о ночных голубых дорогах… Посыльный достает из кармана пачку «Казбека», угощает. Ого, «Казбек» — это здорово! Такие папиросы курят только генералы да посыльные. Через мгновение пачка оказывается пустой, во рту у каждого — папироса, в кармане у каждого — две («командир встанет, отдам»).